Лю Си Ук (Чхун Ге). Полмесяца на полевом стане
Гым Суни – девочка на два года моложе меня. Такие большущие глаза были у неё, что их прозвали «фарами». Не успев позавтракать, она мчалась к нам домой. Когда мы играли в «семью», она всегда была моей женой, а в жаркий летний день, когда мы ходили искать прохладное место для сна, весь день она брела за мной, набрав охапку душистого сена.
Если дома готовили вкусную еду, то я обязательно прятал её в карман для Гым Суни, и она тоже всегда делилась со мной, пусть даже это была невкусная ячменная лепёшка. С ранней весны, когда из цветов плели на голову венок, когда поспевали первые летние персики и абрикосы, а после лакомились огурцами и сочным арбузом, и тогда, когда наслаждались вкусом поспевающего каштана из нашего – скорее не сада, а с деревьев, растущих на приусадебном участке – меня сопровождала, как тень, Гым Суни.
Однажды я залез на чужой огород за арахисом. Гым Суни стала на страже. Когда начал копать, появился хозяин, мне пришлось уносить ноги оттуда, поэтому я угодил в заросли репейников. У Гым Суни не было сил вызволить меня, и она громко заплакала. А я, как настоящий мужчина, отругал её за это. Своими маленькими ручонками Гым Суни, хныча, стала выдирать из правой моей руки бесчисленное множество впившихся в кожу колючек и потом, разорвав чхима[15], полученной ленточкой перевязала мои кровоточащие раны.
Как-то, увидев свадебную церемонию старших братьев, мы решили поиграть в свою свадьбу. Во дворе дома мы воткнули в жернова ветки бамбука и сосны, украсили их украденными из маминой шкатулки красными и синими нитями. Я как жених, а Гым Суни как невеста стали друг против друга и начали проводить церемонию. В это время моя мама обнаружила пропажу бережно хранящихся для свадьбы старшей сестры драгоценных нитей и больно отхлестала меня по щекам. А когда Гым Суни упала с каштанового дерева, я стоял у ворот её дома до поздней ночи, беспокоясь за её жизнь, пока меня не прогнал запоздало возвратившийся с попойки её отец.
Наша такая неразрывная в безмятежном детстве пара стала постепенно давать трещину. Это случилось, когда я поступил в первый класс начальной школы. Я подарил ей собственноручно нарисованный цветным карандашом рисунок, и она, как зайчонок, запрыгала от радости. Но одноклассники стали насмехаться надо мной за дружбу с девчонкой, и я её ударил, запретил ей приходить ко мне. Отвергнутая Гым Суни заплакала навзрыд, я тоже заплакал от того, что нанёс ей незаслуженную обиду.
Через несколько лет, когда я ходил в среднюю школу и приехал на каникулы домой, пятнадцатилетняя Гым Суни стала уже взрослой девушкой. В праздник Тано[16] она помыла голову настойкой корня гирчевника[17], и её волосы блестели и источали аромат, она выглядела ещё прекрасней. Однако это было время, когда в провинции Южная Кёнсан строго соблюдали древнее правило, по которому «девочки и мальчики после семи лет не могут находиться вместе». Поэтому мы не то что поговорить, а и даже повидаться не смогли. Но наше столь долгое чувство не могло смириться с разлукой, и, не выдержав печали, мы тайком от чужих глаз всего два раза встретились ночью, и то только через забор из колючих кустарников. Я ей подарил баночку «Уденаванисинк крема»[18], купленную на сэкономленные деньги, а она мне – красный шёлковый носовой платочек. Несмотря на то, что в детские годы мы были так близки, мы от смущения покраснели и не смогли переброситься ни одним словом. Вежливая и послушная Гым Суни с необыкновенными блестящими глазами с годами стала ещё красивее. Но из-за нагрянувшей депрессии наступили тяжёлые времена, и её отец, который работал каменщиком, чтобы прокормить восьмерых детей, залез в долги. Не найдя других возможностей расплатиться с долгами, отец продал Гым Суни в питейный дом за 260 иен. Вот так ради семьи Гым Суни, как не успевший распуститься бутон, была брошена в грязь. От того, что Гым Суни принесла себя в жертву, её семья не стала навечно счастливой. И то, чтобы поддержать семью из девяти человек всего лишь на один короткий год, она пожертвовала собственной жизнью.
Не предполагая, куда повернёт будущая её судьба, Гым Суни, словно тоненький стебелёк полевой хризантемы, хлестаемый всеми ветрами и ливнями, дрожа от ужаса и печали, вытирая слезы ленточкой от чогори, ушла по нашей «дороге в 5 ли» вслед за незнакомцем. Тот мужик обещал ничего не заставлять делать Гым Суни в питейном доме, кроме мелких поручений. Хозяин заведения был, как чёрт, жаден до денег, при появлении на свет оставил совесть в утробе матери, ради выгоды готов был продать и собственную жену, которая родила ему детей. Скорее поверишь тому, что с неба райские персики упадут, чем его обещаниям! Вот такой человек был хозяин.
Прошло несколько лет, и я вернулся домой из Сеула. Без мужа, одна с ребёнком, больная, с жёлтым одутловатым лицом, Гым Суни тоже вернулась домой по «дороге в 5 ли». В потухших глазах её не было не только прежнего блеска, но и не осталось ни упрёка, ни печали, ни проклятия, ни раскаяния. Ничего!
Однажды в осеннюю пору, когда каштаны созревали, я пошёл к дому её матери. В темной комнате, где в углу стояла впитавшая всю мамины тяготы жизни прялка, лежала Гым Суни и кормила малыша грудью. Когда она увидела меня, на лице у неё появилась ангельская улыбка. Но в следующий миг она отвернулась от меня, без вины виноватая, не смея глядеть мне в глаза. Я почувствовал, как комок подступает к горлу. Слегка одутловатое, но все ещё привлекательное лицо, на лбу словно отпечаталась пантографическая хронология её выцветшей жизни, а на щеках будто была нарисована жанровая картина. Когда из безвольно опущенных её глаз полились слезы, я ушёл прочь, не выронив ни единого слова. Возмужавший с тех безмятежных времён, я не хотел показать ей свои слёзы. На её губах, естественно, запечатлены названия тех вин, что она наливала мужикам, а на чистом теле остались следы оскорблений, которыми безобразно замарали её сотни людей, потерявших человеческий облик.
В пору, когда жители села занимались уборкой урожая, Гым Суни завершила свои беспросветные дни. Местный лекарь определил, что у неё сифилическая желтуха, а деревенские жители направили покойнице вместо жертвенной пищи одни насмешки и презрение. Однако это не было виной ни самой Гым Суни, ни её отца, это вина того общества, которое словно было заражено нарывающейся опухолью. Гым Суни не пожертвовала собой ради семьи, а пострадала от прогнившего общества. Когда её отец, придавленный бедностью и обществом, без слёз понёс гроб с её телом мимо меня, я пошёл следом, вытирая слёзы и думая, когда же прорвётся наружу та опухоль.
Родина «дорога в 5 ли»! Ты же, в самом деле, находишься в Корее, ты же рождена для Кореи! Пусть больше у тебя не возникнет такая печальная история! Стань дорогой, по которой шагает прямо корейский человек!
Гым Суни – девочка на два года моложе меня. Такие большущие глаза были у неё, что их прозвали «фарами». Не успев позавтракать, она мчалась к нам домой. Когда мы играли в «семью», она всегда была моей женой, а в жаркий летний день, когда мы ходили искать прохладное место для сна, весь день она брела за мной, набрав охапку душистого сена.
Если дома готовили вкусную еду, то я обязательно прятал её в карман для Гым Суни, и она тоже всегда делилась со мной, пусть даже это была невкусная ячменная лепёшка. С ранней весны, когда из цветов плели на голову венок, когда поспевали первые летние персики и абрикосы, а после лакомились огурцами и сочным арбузом, и тогда, когда наслаждались вкусом поспевающего каштана из нашего – скорее не сада, а с деревьев, растущих на приусадебном участке – меня сопровождала, как тень, Гым Суни.
Однажды я залез на чужой огород за арахисом. Гым Суни стала на страже. Когда начал копать, появился хозяин, мне пришлось уносить ноги оттуда, поэтому я угодил в заросли репейников. У Гым Суни не было сил вызволить меня, и она громко заплакала. А я, как настоящий мужчина, отругал её за это. Своими маленькими ручонками Гым Суни, хныча, стала выдирать из правой моей руки бесчисленное множество впившихся в кожу колючек и потом, разорвав чхима[15], полученной ленточкой перевязала мои кровоточащие раны.
Как-то, увидев свадебную церемонию старших братьев, мы решили поиграть в свою свадьбу. Во дворе дома мы воткнули в жернова ветки бамбука и сосны, украсили их украденными из маминой шкатулки красными и синими нитями. Я как жених, а Гым Суни как невеста стали друг против друга и начали проводить церемонию. В это время моя мама обнаружила пропажу бережно хранящихся для свадьбы старшей сестры драгоценных нитей и больно отхлестала меня по щекам. А когда Гым Суни упала с каштанового дерева, я стоял у ворот её дома до поздней ночи, беспокоясь за её жизнь, пока меня не прогнал запоздало возвратившийся с попойки её отец.
Наша такая неразрывная в безмятежном детстве пара стала постепенно давать трещину. Это случилось, когда я поступил в первый класс начальной школы. Я подарил ей собственноручно нарисованный цветным карандашом рисунок, и она, как зайчонок, запрыгала от радости. Но одноклассники стали насмехаться надо мной за дружбу с девчонкой, и я её ударил, запретил ей приходить ко мне. Отвергнутая Гым Суни заплакала навзрыд, я тоже заплакал от того, что нанёс ей незаслуженную обиду.
Через несколько лет, когда я ходил в среднюю школу и приехал на каникулы домой, пятнадцатилетняя Гым Суни стала уже взрослой девушкой. В праздник Тано[16] она помыла голову настойкой корня гирчевника[17], и её волосы блестели и источали аромат, она выглядела ещё прекрасней. Однако это было время, когда в провинции Южная Кёнсан строго соблюдали древнее правило, по которому «девочки и мальчики после семи лет не могут находиться вместе». Поэтому мы не то что поговорить, а и даже повидаться не смогли. Но наше столь долгое чувство не могло смириться с разлукой, и, не выдержав печали, мы тайком от чужих глаз всего два раза встретились ночью, и то только через забор из колючих кустарников. Я ей подарил баночку «Уденаванисинк крема»[18], купленную на сэкономленные деньги, а она мне – красный шёлковый носовой платочек. Несмотря на то, что в детские годы мы были так близки, мы от смущения покраснели и не смогли переброситься ни одним словом. Вежливая и послушная Гым Суни с необыкновенными блестящими глазами с годами стала ещё красивее. Но из-за нагрянувшей депрессии наступили тяжёлые времена, и её отец, который работал каменщиком, чтобы прокормить восьмерых детей, залез в долги. Не найдя других возможностей расплатиться с долгами, отец продал Гым Суни в питейный дом за 260 иен. Вот так ради семьи Гым Суни, как не успевший распуститься бутон, была брошена в грязь. От того, что Гым Суни принесла себя в жертву, её семья не стала навечно счастливой. И то, чтобы поддержать семью из девяти человек всего лишь на один короткий год, она пожертвовала собственной жизнью.
Не предполагая, куда повернёт будущая её судьба, Гым Суни, словно тоненький стебелёк полевой хризантемы, хлестаемый всеми ветрами и ливнями, дрожа от ужаса и печали, вытирая слезы ленточкой от чогори, ушла по нашей «дороге в 5 ли» вслед за незнакомцем. Тот мужик обещал ничего не заставлять делать Гым Суни в питейном доме, кроме мелких поручений. Хозяин заведения был, как чёрт, жаден до денег, при появлении на свет оставил совесть в утробе матери, ради выгоды готов был продать и собственную жену, которая родила ему детей. Скорее поверишь тому, что с неба райские персики упадут, чем его обещаниям! Вот такой человек был хозяин.
Прошло несколько лет, и я вернулся домой из Сеула. Без мужа, одна с ребёнком, больная, с жёлтым одутловатым лицом, Гым Суни тоже вернулась домой по «дороге в 5 ли». В потухших глазах её не было не только прежнего блеска, но и не осталось ни упрёка, ни печали, ни проклятия, ни раскаяния. Ничего!
Однажды в осеннюю пору, когда каштаны созревали, я пошёл к дому её матери. В темной комнате, где в углу стояла впитавшая всю мамины тяготы жизни прялка, лежала Гым Суни и кормила малыша грудью. Когда она увидела меня, на лице у неё появилась ангельская улыбка. Но в следующий миг она отвернулась от меня, без вины виноватая, не смея глядеть мне в глаза. Я почувствовал, как комок подступает к горлу. Слегка одутловатое, но все ещё привлекательное лицо, на лбу словно отпечаталась пантографическая хронология её выцветшей жизни, а на щеках будто была нарисована жанровая картина. Когда из безвольно опущенных её глаз полились слезы, я ушёл прочь, не выронив ни единого слова. Возмужавший с тех безмятежных времён, я не хотел показать ей свои слёзы. На её губах, естественно, запечатлены названия тех вин, что она наливала мужикам, а на чистом теле остались следы оскорблений, которыми безобразно замарали её сотни людей, потерявших человеческий облик.
В пору, когда жители села занимались уборкой урожая, Гым Суни завершила свои беспросветные дни. Местный лекарь определил, что у неё сифилическая желтуха, а деревенские жители направили покойнице вместо жертвенной пищи одни насмешки и презрение. Однако это не было виной ни самой Гым Суни, ни её отца, это вина того общества, которое словно было заражено нарывающейся опухолью. Гым Суни не пожертвовала собой ради семьи, а пострадала от прогнившего общества. Когда её отец, придавленный бедностью и обществом, без слёз понёс гроб с её телом мимо меня, я пошёл следом, вытирая слёзы и думая, когда же прорвётся наружу та опухоль.
Родина «дорога в 5 ли»! Ты же, в самом деле, находишься в Корее, ты же рождена для Кореи! Пусть больше у тебя не возникнет такая печальная история! Стань дорогой, по которой шагает прямо корейский человек!
Комментариев нет:
Отправить комментарий