Михаил Пак. Смеющийся человечек Хондо

Михаил Пак. 2011 г.

                            От автора

      Роман «Смеющийся человечек Хондо» я написал в 1994 году. В 95-м он был переведен на корейский язык и выпущен в Сеуле издательством «Сето».

      Толчком к созданию этого произведения послужили рассказы моего деда, - когда я был маленьким, - потомственного рыбака тех далеких предков, что перебрались на лодках из Кореи в Российское Приморье в середине XIX века. Следовательно, речь в книге идет о первых корейских эмигрантах в России.  Но это не исторический роман в полном понимании этого слова, - а лишь история одной семьи, волею судьбы оказавшейся на чужбине.  Но я вкладывал в нее и собирательный образ многих других соотечественников, испытавших на себе драматические коллизии тех сложных времен. 

      Я очень благодарен Общероссийскому Объединению корейцев, издавшему роман в нынешнем 2004- м году, когда корейская диаспора на огромном пространстве – от Владивостока до Калининграда отмечает важную дату – 140-летие добровольного проживания корейцев в России.

                                                                          Михаил Пак, июль 2004 года.

                                                                

                      СМЕЮЩИЙСЯ ЧЕЛОВЕЧЕК ХОНДО             

                                                Роман

      Был вечер начала июня 1864 года.

      Плескалось серое море. Над горизонтом громоздились гряда темно-фиолетовых туч. Двое на небольшом рыбацком баркасе пристали к берегу, привязали лодку к деревянному столбу причала, развесили сушить сеть на перекладины, затем подхватили корзину со скудным уловом и направились к холму, где среди растительности проглядывали соломенные крыши домов. Старшему было сорок лет, младшему – четырнадцать. Отец и сын.

      “О, Чонхатэджангун! О, Чихаеджангун! Вы всемогущи! Вы черпаете силы у самого Неба! Я не нарушу ваше спокойствие своей речью. Прошу вас об одном, сделайте так, чтобы мой сын Вольгук и муж Илсу возвратились невредимыми. Может быть, нынешний их улов будет скромным, что ж, унывать не стоит, зато завтра они поймают достаточно рыбы. Такова рыбацкая доля – плыть навстречу судьбе. А потому возвращение близких – большое счастье. Пусть они возвратятся…” – Молитва Вольхи проста и груба, как ее натруженные руки. На краю дороги, у самого въезда в рыбацкий поселок стояли великаны, джансыны – деревянные идолы. Чонхатэджангун и Чихаеджангун. Предводитель небесных сил и предводительница подземного мира. Генерал и генеральша. Они имели свирепый вид – выпученные глаза, оскаленные зубы, – как и подобает быть воинам изо дня в день воюющими со злыми духами. Женщина поднялась с колен и заковыляла тропинкою, петляющей по склону сопки. Приблизясь к дому, Вольхи помолилась и перед Хондо – скульптурой, стоявшей у забора, обращенной лицом к морю. Пусть Хондо не так совершенен, как настоящий джансын, зато он тоже оберегает дом от напастей. И сделал его не уездный мастер, а сын Вольгук. Ему этому делу никто не учил, он сам додумался. Все началось с того, что однажды Вольгуку приснился незнакомый старец, который сказал: “Неплохо бы поставить джансын у вашего дома. Да ты сам, парень, и сделай его. Это не сложно. Я видел, как ты ловко вырезаешь ножом всякие штучки. Сумеешь сделать и вещь потрудней. Только теперь тебе придется больше орудовать топором. И не относись к этому занятию слишком серьезно, вытесывай идол с веселым видом, посвистывая какую-нибудь песенку, тогда и скульптура получится как надо. Выбери сосну поровнее, да не слишком старую и толстую. Свали ее, очисть от веток, дай посушиться в тени пару недель и принимайся за работу. Как будет готово, назови его человечек Хондо. Хондо - это я. Стало быть, моя неказистая внешность и послужит тебе моделью. Конечно, я не Чонхатэджангун. Это не беда. Главное - я буду исправно делать свое дело – отгонять злых духов. 

      Скульптура у Вольгука вышла небольшого размера, где-то с метр высотой и совсем не грозная, а со смеющимся выражением лица.  Ну и ладно. Пусть их дом охраняет смеющийся человечек.

      Помолившись Хондо, Вольхи принялась за готовку пищи. У нее давно побаливали ноги, но она старалась не обращать на это внимания, - что ее недуг по сравнению с теми испытаниями, выпавшими на долю ее мужа и сына. Она прикладывала к коленям влажный лист морской капусты и перевязывала тряпицей. Помогало.

      Ужинали молча. Рыбный суп, лепешки, испеченные из муки чумизы, смешанной с отрубями. Рис они не видели давно, уж не помнили, когда в последний  раз ели вареный рис. Покончив с едой, Че Илсу закурил трубку. Вольхи прибрала со стола. А сын Вольгук уединился в доме, склонился при свете огарка над потрепанной книжкой поэта Чон Чхоля, жившего много веков назад. Это была единственная у них книга, переписанная от руки еще дедом.

      В поселке тридцать рыбацких дворов, все рыбаки трудились на знатного янбана* Ли Сентека, жившего в городе Кенвоне. Несколько приказчиков Ли Сентека следили за порядком, собирали улов рыбы, отвозили его хозяину на подводе, запряженном быком.

___________________________________________________________________    

*Янбан – дворянин.

      Дымя трубкой, Илсу молча думал о своем. Слабый ветерок шевелил листья разросшегося бамбука. Шуршание листвы успокаивало утомленного человека. Ему не привыкать к тяжкому труду рыбака, а вот сыну Вольгуку с его еще не окрепшим организмом приходилось нелегко. Что ж поделать, сыну рыбака быть рыбаком, и чем раньше тот усвоит ремесло, тем лучше. А мальчишка держался молодцом, ничем не выдавал слабости.

      Темный силуэт человека завиднелся между деревьями на фоне угасающего неба. И словно порывом ветра донеслись негромкие слова:

       – Брат, здравствуйте! Это я, Чунсо.

      Не ослышался ли он? Могло ли такое быть, чтобы братишка Чунсо, которого Илсу  не видел целых пять лет, вдруг оказался здесь? Ведь он батрачил у Ма Чарена, приятеля Ли Сентека, отличавшегося крутым нравом. Неужели тот отпустил его? Че Илсу давно смирился с мыслью, что они уже никогда не свидятся. Он встал и пристально вгляделся в неясное лицо нежданного гостя.

      – Чунсо?! Ты?!

      – Ва! Сесанэ!* – воскликнула Вольхи и выронила из рук посуду.

      – Здравствуйте, сноха! – проговорил Чунсо. Заслышав шум, показался в дверях дома Вольгук, держа в руке горящую плошку.

      –  Дядя! – паренек поставил на пол светильник и кинулся в объятия Чунсо.

      – Вырос-то как, а! – с улыбкой заметил гость. – Стал настоящий чонгак.*

_______________________________________________________________

      *Сесанэ – выражение глубокого удивления, досады или страха

      *Чонгак – юноша, которому впору жениться.

      – Сейчас согрею ужин! – спохватилась Вольхи.

      – Не беспокойтесь. Я сыт. И у меня не так много времени. Брат, сноха…я пришел, чтобы проститься с вами.

      – Что случилось, Чунсо? Ты уходишь, даже не зайдя в дом? – спросил, нахмурясь, Илсу.        

      Братья сидели на кане, некоторое время молча разглядывали друг друга. Пять лет – время немалое, - лица обоих посуровели, морщины резко обозначились на лбу и у рта, кожа обветрилась, потемнела, а в глазах глубокая печаль и усталость. Значит, теперь Чунсо тридцать один.

      Вольхи уселась позади мужа. Сердце в ее груди стучало тревожно. Вольгук сидел рядом. В его возрасте не полагалось присутствовать при разговоре взрослых, но если сын рыбака выходит в море, то он уже считался мужчиной.

      – Я бежал от Ма Чарена, – промолвил Чунсо.

      – Бежали? – испугалась Вольхи и чтобы не вскрикнуть, прикрыла рот ладонями.

      – Я пойду на север, за реку Туманган.

      – В Маньчжурию?! – встревожился старший брат. – Ты хочешь в Маньчжурию?!

      – Нет. В Российское государство.

      – В Россию?!

     – Из нашего округа туда ушли многие. Я тоже отправлюсь. Злой рок преследует нас из года в год. Нужда измучила вконец. Люди мрут от голода, а таким, как Ма Чарен, хоть бы что, у них еды вдоволь. А ведь на свет мы все появились людьми, не скотиной. Полжизни я прожил, что вол, таскающий повозку, а остаток хочу прожить более достойно.

       – Ты же не знаешь, Чунсо, что тебя ждет на чужбине, – предостерег Илсу.

       – Работы я не боюсь, – только и сказал, после некоторого раздумья, Чунсо. – Буду работать, значит, буду жить. А если вновь мучения… что ж, видно, такова воля Неба.

      – До нас дошли слухи, - сказал Илсу. - Власти Кенхынского округа жестоко обошлись с людьми, побывавшими в России. Их, кажется, было одиннадцать человек.

      – Все верно. Их привязали к столбам и били палками, – произнес дрогнувшим голосом Чунсо. – Трое от побоев умерли. Среди них был мой друг Кан Хо.

       – Сесанэ! – ужаснулась Вольхи, широко раскрыв глаза. – За что?!

       – Они перешли на ту сторону Тумангана зимой по льду, – продолжил рассказ Чунсо. – Отыскали место, где можно обустроиться. А когда вернулись за своими семьями, их схватили. И наказали, чтобы неповадно было другим. Разве желание поправить отчаянное положение – преступление? Мой друг Кан Хо писал стихи, хотя был обыкновенным  батраком, как я. Разве его жизнь снова возродится? А остальные загубленные жизни? Значит ли это, что мы в этом мире ничтожны, как букашки? В таком случае, я готов умереть на чужбине. Кто знает, может, больше не увидимся, вот я и зашел к вам проститься.

      – Сесанэ! – вновь запричитала Вольхи. – Что теперь с вами будет?!

      – Ты не один? – спросил Илсу.

      – Со мной женщина и ребенок, – кивнул Чунсо. – Это жена друга Кан Хо. Их сыну полтора года. Они тут недалеко. Я убедил ее бежать. Если бы она осталась, ее бы отправили на каторгу.

      – А если вас схватят? – подала голос взволнованная Вольхи.

      – Мы будем идти только с наступлением темноты, а днем спрячемся в горах и лесах.

      – Я сомневаюсь, что вы доберетесь до места, - задумчиво произнес Илсу. –Если даже благополучно выйдете к реке, как переправитесь на тот берег? Вас поймают.

      – У нас нет другого выхода, – сказал Чунсо. – Либо мы умрем, либо выживем.

     Сказанное беглым батраком заставило всех задуматься. Действительно, что могло быть проще смерти? Пока человек жив, он будет отстаивать свое достоинство.

      – Вот что, Чунсо, мы пойдем с тобой! – нарушил молчание Илсу. – Отправимся на моей лодке. Думаю – она выдержит.

      Вольхи вздрогнула от этих неожиданных слов мужа, а Чунсо во все глаза уставился на брата.

      – Наш отец был рыбаком, – сказал Илсу, - море поглотило его. Земля забрала и мать. Мы батраки и наши дети будут батраками. Пребывать в страдании предначертано Небом нашему роду. Смириться с судьбой, оставить все как есть?… Мне ничего не известно о Российском государстве. Но мой сосед Ан Сандги утверждает, что там можно устроить лучшую жизнь. В последнее время я постоянно думаю об этом. Чем больше думаешь, тем больше сомнений и вопросов. Решено! Отправляемся!

     – Сесанэ! – Вольхи всхлипнула. – Если мы уедем, то непременно накажут за это моих родных! Мать и сестру!

     – Они живут далеко отсюда, в другой провинции, их не тронут, - заверил Илсу.  – К тому же Ли Сентеку вряд ли станет выгодно, чтобы о бегстве рыбаков стало известно властям. Он постарается все замять.

       – О, Небо!..

      – Не будем терять время! – Илсу поднялся. – Чунсо, ты иди за той женщиной и ее ребенком. Вольхи, собирайтесь тут  потихоньку  с сыном, а я загляну к соседу Ан Сандги.

       – Будьте осторожны, брат.

       – Он надежный человек, не беспокойся.

       – Что нам делать? Что собирать? – растерялась Вольхи.

       – Да у нас ничего-то и нет, – Илсу обвел взглядом комнату. – Сверните одеяла, одежду…

                                          ***

     

      Они вышли в море на двух баркасах. Сначала на веслах отошли подальше от берега, затем подняли паруса. Двигались по звездам. Решили, - как наступит утро, не упускать из виду кромку земли. Земля по левому борту должна служить ориентиром. А до рассвета оставалось несколько часов. Че Илсу сидел на корме, у руля. Никто не спал, лишь ребенок сопел на руках у молодой женщины. Все прощались с родной землей, у всех на душе было тоскливо. Держась за рукоять руля, Че Илсу обращал свой взор в сторону далеких сопок, едва-едва обозначившихся темным силуэтом. “Прощай, Земля, говорил он, не разжимая губ. – Прощайте, мама, мы покидаем вас. Илсу и Чунсо, сыновья ваши. Мне сорок, Чунсо – тридцать один. Вы ушли в другой мир в двадцать восемь, как видите, дети стали старше вас. Ваши добрые глаза, мягкий голос, хрупкие руки не знавшие отдыха, будем помнить до конца жизни. Здесь, в лодке, и невестка ваша, Вольхи, и внук Вольгук. И незнакомая женщина с маленьким ребенком, ее мужа убили. Мы уходим вместе в неизвестные края. Простите нас, мама. Простите и вы, отец. Вы лежите на дне моря. Ваш образ, – крепкие мускулистые руки, крутая спина, обветренное лицо, просоленная рубаха, – не исчезнет из нашей памяти. Мы уходим, отец, на лодке, сделанном вами. Вы были мастеровой, что надо, и рыбаком были хорошим. Ваш характер унаследовал внук Вольгук, такой же немногословный, но понятливый и смекалистый,  многое умеет делать, хотя возрастом еще мал. Он вырубил из дерева идола Хондо, маленького человечка. Вольгук привязал его к мачте. Может быть, Хондо принесет нам удачу на чужбине? Мы решили, отец, не ждать утра, погрузились среди ночи, чтобы не прознали о нашем побеге приближенные Ли Сентека. Сосед Ан Сандги тоже с нами, у него в лодке жена и две дочери, пятнадцати и девяти лет. Перед отплытием, в последний момент, я вспомнил о бамбуке, росшем в нашем дворе, его посадили когда-то вы, отец. Бамбук рос высоко, раскачивался и шумел на ветру. Я побежал в темноте к дому и выкопал корень, несколько сросшихся вместе луковиц. Но неожиданно я заметил неподалеку человека, который, не таясь, наблюдал за мной. Я приблизился к нему, сжимая в руке мотыгу. “Отправляйтесь с миром”, - услышал я. Меня прошиб холодный пот. Говоривший оказался молодым приказчиком О Гиримом, одним из слугой янбана Сентека. Признаться, я не ожидал от него такого, ведь Гирима никак нельзя было отнести к тем, кто сочувствовал рыбакам. Взгляд его темных глаз всегда был сердитым и всем видом своим тот напоминал насупившегося бычка. “Я бы тоже к вам присоединился, - добавил О Гирим, – но мне жениться надо. Невеста ждет в уезде.“ “Счастливо оставаться!“ – сказал я зашагал с холма тропинкою вниз, к морю. И услышал за спиной: “Счастливого пути!“ Но до конца я не был уверен в искренности слов приказчика и ожидал, что тот поднимет тревогу. Но обошлось. Я вернулся к лодке, и мы отчалили. Мы не знаем, отец, что сулят нам чужие края, какие испытания предстоят. Вы научили нас работать, поэтому не пропадем. А ваш баркас еще послужит нам. Крепкий одномачтовый баркас. Я заменил на нем только парус. Ветер заполнил его. Прощайте, отец. Прощайте и вы, рыбаки нашей деревни, молчаливые, безропотные труженики моря. Прощай и ты, Ли Сентек, владелец двух деревень. Умный и жестокий янбан, с красным одутловатым лицом и подвижными блестящими глазами. Настал день, когда мы решились уйти от тебя. Когда человеку выпадает много страданий, он волен спросить, - почему? Я не проклинаю тебя, Ли Сентек, так что и ты, будь добр, не проклинай нас. Нам необходимо собраться с силами и вступить в борьбу со стихией. Море огромно и безжалостно. Прощайте все!..”

Че Илсу крепко держался за руль. Баркас, поскрипывая, скользил по волнам. Вторая лодка Ан Сандги маячила в темноте светлым парусом.

Потихоньку начало светать. Кромка земли раскачивалась вдалеке. Женщины сварили на огне похлебку из чумизы. Баркас имел специальное приспособление для очага, с помощью которого в открытом море можно было приготовить пищу. Завился дымок и над лодкой Ан Сандги.

                                                3

       Прошла еще одна ночь.

      Утром беглецы увидели третью лодку, шедшую под парусом за ними следом на расстоянии пяти-шести ри[1]. Что бы это могло значить? Уж не люди ли господина Ли Сентека кинулись в погоню?

________________________________________________________________________  

*Ри – мера длины. Один ри равен 393 метрам.

   Весь день преследовавшая лодка мелькала вдали, к вечеру пропала. С наступлением темноты море успокоилось, ветер ослаб. На небе не горело ни одной звезды. Они бросили якорь, решили не рисковать, - если двигаться впотьмах, то можно наткнуться  на прибрежные  скалы. В эту ночь Илсу и Чунсо было не до сна, их души обуревала тревога, – что их ожидает завтра?! Бодрствовал в своей лодке и Ан Сандги.

С наступлением рассвета подул слабый ветерок, постепенно начал крепчать, заполнил паруса. Когда лучи ослепительно оранжевой зари заполнили все пространство вокруг, вдалеке, словно на поверхности ладони, ясно обозначилось белое пятнышко – вчерашняя лодка. Ан Сандги не замедлил приблизиться к Илсу, и, навалившись своим тощим телом на борт баркаса, проговорил:

       – Гляди-ка, упрямый! За нами по пятам идет!

       – Это, конечно, не рыбак, – заключил Илсу. – Такое впечатление, что в лодке сидит новичок, у него парус дергается и ходит ходуном. 

       –  Я тоже это заметил, – кивнул Ан Сандги.

       – Очень интересно. А давай-ка, подождем, поглядим, кто это?     

       – А если это люди Сентека?

       – Уж они-то лодкой управлять умеют.

       – Так-то оно так, – согласился Ан. – Но лучше не рисковать.

       – Рельеф берега изменился, – сказал Илсу. – Похоже, что началась территория Российского государства. Но подойдем к берегу не раньше, чем еще через двое суток.

      На исходе пятого дня, взорам путешественников открылась бухта, окруженная синими сопками.

                                           ***

      Они вошли в бухту. Баркасы с легким шуршанием пробороздили песчаный берег и стали. Вольгук первым спрыгнул на землю. Заросший дикой растительностью луг, темный высокий лес справа и слева. Это была незнакомая земля.

      Изучение окрестностей длилось недолго. Все внимание беглецов приковала третья лодка, все это время  упорно следовавшая за ними следом. Она пропадала ночью, а днем тут как тут обнаруживалась вдалеке, будто из воздуха, как призрак. Теперь-то они хорошенько разглядели людей, сидевших в маленьком суденышке – двоих мужчин, трех женщин и девочку, лет десяти. Лодка покачивалась на волнах, накренившись правым бортом к самой воде, будто израненный зверь на последнем издыхании, подползла к берегу и ткнулась в песок неподалеку. Человек сошел на берег и уставшей походкой двинулся к ним. То был мужчина с аскетическим, строгим лицом, одетый в холщовую одежду, сильно мятую и местами рваную – видно было, что это путешествие ему далось нелегко. Ноги обуты в легкую обувь из свиной кожи. То, что перед ними янбан, Илсу и Сандги определили сразу по его манерам. Придержав шаг, тот склонил голову в приветствии, на измученном лице его появилась улыбка.

      – Вот и прибыли, – сказал он басовитым голосом и секунду-другую разглядывал рыбаков. – Не сочтите за дерзость, что присоединились к вам. Знаете, когда решаешься на подобное дело, лучше держаться вместе. Не так ли?

      – Вы правы, – произнес Че Илсу и хотел было спросить его из какой он местности, но промолчал.

      – Что уготовит нам судьба на этой земле? – продолжал незнакомец. – Ушли из родных мест, не так легко было это сделать.

      – Но вы, кажется, не из простых людей, – проговорил  Ан Сандги.

      – Теперь это вряд ли имеет какое-то значение, – ответил незнакомец. – Отныне у всех нас одинаковая участь и мы готовы разделить с вами все трудности. Меня зовут Ким Чержун. К работе я приучен с детства, да и  другие мои домашние не лентяи. Но признаюсь, в лодку я сел впервые, и должен сказать, – она доставила немало хлопот. А мои домочадцы стойко выдержали испытание. А у вас как? Все ли хорошо себя чувствуют?

      – Мы-то ничего, нам, мужчинам не привыкать, – ответил Илсу. – Вот только женщины с детьми намучились.

      –  Да, –  согласился Ким Чержун, закивал головой и добавил. – На наше счастье не было штормов. Иначе беды бы не миновать.  

     –  Вы уверены? – спросил Ан Сандги. – Мы, действительно, на земле российского государства?

      Ким Чержун огляделся по сторонам.

      – Похоже, здесь не ступала нога человека, – сказал он. – Мы шли все время на север. Сопки здесь напоминают наши, корейские, но все-таки, они другие. Несомненно, это земля России.

      – Что теперь будем делать? – спросил растерянно Сандги.

      – Надо выбрать место для ночлега, – сказал Илсу. – Приближается вечер. Выгрузим поклажу и осмотрим местность.

     – Я возьму ружье, – сказал Ким Чержун.

     –  У вас ружье?! – удивился и испугался одновременно Ан Сандги.

     – Я дома частенько охотился, – ответил Чержун. – Ружье пригодится, вдруг на нас нападут дикие звери.

      Ночь они провели в сооруженных из сосновых ветвей шалашах.

      Утром мужчины вновь обследовали близлежащие окрестности и обнаружили метрах в трехстах от стоянки речушку с пресной водой. Решено было перебираться к воде. За неделю шестеро мужчин скопом соорудили пять хижин у реки, – в ход пошли ветви деревьев, кустарники, камыш, глина. А женщины, тем временем, обработали землю на лугу, выдернули траву, убрали камни, посадили семена капусты, кукурузы, гороха и перца. Через неделю большая часть семян дала всходы, – при благоприятной погоде в два-три месяца можно было ожидать урожай.

      Свои два мешка риса Ким Чержун поделил между всеми поровну. В семьях Илсу и Сандги давно не видели настоящего риса, вкус которого они уже давно позабыли. 

      Так случилось, что не сговариваясь, люди начали вести одно хозяйство. Любовно, как за ребенком, пестовали огород, вместе добывали рыбу и заготавливали дрова. Какие холода предстоят здесь зимой, никто не знал.

     – Странный человек этот Чержун, – говорил жене  Ан Сандги. – Странный и непонятный. Не внушает он мне доверия.

     – Побойтесь Неба, о чем вы говорите?! – возразила ему жена. – Он поделился с нами последним! И работает наравне со всеми. А ведь янбан.

     – Вот-вот, знатный человек, образованный… Это и подозрительно.

     – Что в том плохого? Просто благородный человек, не кичится своим происхождением. Янбаны тоже разные бывают.

     – Так-то оно так. Но чего ему не хватало в Корее? Он-то не знал нужды.

     – Кто знает, как он жил.

     – И подался же, – продолжал Ан с тем же недовольным тоном, – в неизвестные края. Теперь мучается.

     – Как, по-вашему, он должен поступать? – женщина удивленно уставилась на мужа. – Ким Чержун прибыл сюда вместе с нами, рискуя жизнью. Мы пришли на эту землю навсегда. Назад дороги нет. Как, в таком случае, должен вести себя этот человек?

      Сандги помолчал и заметил с глубоким вздохом:

       – Еще не известно, что преподнесут местные люди.

       – Вы думаете – будет хуже? – спросила жена. – Тогда не нужно было трогаться с места. А раз тронулись, что об этом рассуждать. Надо смириться. Если станет хуже, никто не виноват. Мы сами. А ваши мысли о Чержуне выкиньте из головы. Ведь стыдно будет, если кто узнает.

      Хижина Ан Сандги стояла между жилищем Че Илсу и домиком слуги   Ким Чержуна – Ли Ином. Ли Ин жил один, без жены. Сказать – слуга, наверное, было бы не совсем верно. Ли Ин прекрасно знал, что хозяин готов в любое время отпустить его на все четыре стороны. Только сам он никуда не желал уходить. Прежде он служил отцу Кима, когда Чержун был совсем ребенком. Ли Ин уважал молодого янбана за его образованность и мудрость. Ким Чержун никогда не повышал голоса на своих слуг, и относился ровно к трем женам, хотя больше всего он любил Хявори, миловидную и рассудительную, родившую девочку. А женщины никогда не ссорились, жили все в одной фанзе дружно. Дом Чержуна стоял рядом  с тропой, ведущей к морю, там на берегу из срубленных деревьев был сделан причал. Лодка Чержуна требовала ремонта, текла в нескольких местах. Ее вытащили на берег, перевернули вверх дном, чтобы обсохла. Все удивлялись, как она выдержала такое путешествие.

      Хижина, где жила Кенне с малолетним сыном, стояла последней. Че Чунсо старался как мог, чтобы подсобить вдове друга по хозяйству. Но с наступлением вечера, он всегда возвращался в дом брата. Как-то раз они сидели на краю поля, где наливались крупные стручки гороха, Кенне и Чунсо. Молодой мужчина повел такой разговор:

      – Мне нелегко об этом говорить, – начал он, запинаясь. – А ведь когда-то надо сказать.

      – Да, я понимаю, – молвила тихим голосом Кенне.

      – Твой муж Кан Хо был моим другом, я его очень любил. Так случилось… Ты осталась одна с сыном. Я бы хотел заменить ему отца.

      – Живите с нами, – сказала просто Кенне, не поднимая глаз. – Сын уже привык к вам.

                                                          ***     

      Ночь была тихая и теплая. Малыш Юксо уже давно спал.  Потрескивал в глиняной плошке светильник на рыбьем жиру. Они сидели во дворе. Чунсо рассказывал Кенне, как в детстве увидел на дереве необычную птичку, как был поражен ее красотой и бегал за ней, перелетающей с ветки на ветку, пока она не пропала. С тех пор он никогда больше не встречал такую птичку. Кенне тоже немного рассказывала о своем детстве и погрустнела, вспомнив родителей, - те жили в далекой горной деревушке, но как знать, что с ними стало? Ведь ее несчастный муж Кан Хо, побывавший в российских пределах, считался нарушителем вековых устоев и государственным преступником. Кенне печально опустила голову. Чунсо почувствовал себя виноватым, что ненароком напомнил молодой женщине о родном доме.

      – Пойду, окунусь в реке, – сказал он, погодя.

      – Я тоже с вами, – отозвалась она.

     В небе горела луна, своим неверным светом освещала дорожку, ведущую к речке, к деревянным мосткам, где обычно брали воду и стирали белье. Чунсо с Кенне прошли чуть выше, к широкой заводи. Некоторое время они молча стояли в темноте, потом Кенне отошла в сторону и  Чунсо увидел при слабом лунном свете фигуру обнаженной женщины, входящей в воду, долго глядел, как истукан, затем очнулся и тоже скинул одежду.

      Они вернулись домой, малыш Юксо по-прежнему продолжал сопеть носом. Кенне постелила чуть в сторонке, положила две подушки, - матерчатые валики, набитые сухой травой, затушила светильник. Чунсо лежал и слышал ровное дыхание Кенне. Рядом возлежала женщина, чей обнаженный силуэт так заворожено промелькнул десять минут назад у реки. Ее он оберегал все эти дни, с тех самых пор, как грянула беда. Все это время он заботился о ней, как о жене друга, ничего другого не помышляя. И вот они на земле незнакомой Росии, обживают маленький клочок пространства. Им приходится нелегко, но зато впервые вдохнули воздух полной грудью. Здесь, на чужбине, спустя три месяца, в тихую лунную ночь, Чунсо вдруг с пронзительной болью осознал, что нет на свете друга Кан Хо, веселого, мечтательного поэта. Для него не раз добывал Чунсо бумагу у господина Ма Чарена. Сорок помятых листочков со стихами Кан Хо бережно хранила Кенне, повесила их, свернутые в трубочку, у  изголовья спящего сына.

…” Вода в реке холодна и нежна, –

       В ней соки пыльных веков,

       И желания угасших сердец.

       Ужели я стану тоже водою,

       А кто-то жажду утолит,   

       Устами касаясь моей

       Души? “

Чунсо вспомнил сейчас эти строки стихотворения друга. Значит они с Кенне окунулись в реку и испили частицу души Кан Хо? И Чунсо таким образом, как бы попросил прощения у друга за все случившееся.

      Они лежали рядом, не касаясь друг друга. Чунсо ощущал теплую волну, идущую от женщины, ощущал запах молодого тела, вперемежку с запахом речной травы и песка. Он в последнее время крепко привязался к Кенне, чувствовал, что любит ее, но в то же время им овладевало угрызения совести. Он закрыл глаза и вскоре в тишине, пахнущей речными водорослями и полевыми цветами, услышал тихий голос Кенне: “ Будьте спокойны. Поступайте теперь со мной как муж. Я ваша жена”. Чунсо слегка вздрогнул от этих слов, его охватило волнение. Но она сама прикоснулась к нему, положила на огрубевшую, тяжелую его руку свою легкую, теплую ладонь. И он обнял ее, все произошло трепетно и бурно. Будто все цветы огромной поляны разом устремились к солнцу. 

Ночь, разбавленная светом далекой луны, сине-фиолетовой шалью укрыла крошечный поселок, укрыла деревья, траву и жилища людей.

                                        ***

      Втроем – Че Илсу, Ан Сандги и Чунсо – выходили в одном баркасе ловить рыбу. На второй лодке Ли Ин с Вольгуком и двумя женщинами Чержуна неподалеку от берега добывал морскую капусту. Мужчины погружали в воду длинные шесты, на концах которых были укреплены остро наточенные небольшие серпы, нащупывали в глубине заросли ламинария, подрезали длинные стебли, и, подцепив их, вытаскивали. Женщины подхватывали блестящие на солнце темно-бурые скользкие листья, складывали в корзину. Потом на берегу вывешивали на перекладины для просушки.

      Ким Чержун невольно оказался в поселке за старшего, вроде старосты, что ли, хотя, по возрасту был младше Илсу и Сандги. К нему обращались за советом. Он был немногословен, долго думал, прежде чем принять какое-либо решение и действовал порою больше по интуиции. Но Чержун никоим образом не выпячивался, что является дворянских кровей, трудился наравне со всеми, обливался потом и сбивал руки в кровь. Даже выходил несколько раз с рыбаками в море, старался изо всех сил, но у него получалось неуклюже, больше мешал, чем помогал. Рыбацкое ремесло требовало особой сноровки, которой добиваются с годами. Но работы хватало и на суше. Ким-янбан брал мотыгу, шел с женщинами пропалывать огород, или уходил в лес заготавливать дрова. Теперь он мало, чем отличался от других, стал таким же, как все – обыкновенным тружеником, крестьянином. Только во время вечернего отдыха он неизменно доставал длинную медную трубку – атрибут знатности - набивал ее табаком и курил, думая о своем. Именно в эти часы, когда он сидел с трубкой в руке и угадывалось его янбанское происхождение. И как бы ни был труден день, он допоздна читал при свете лучины книгу.

                                          ***

      Всем было известно, что Ким Чержун захватил из Кореи сундучок с книгами. Оказалось, – лодка его едва не затонула в море из-за  перегруженности, мешали тяжелые книги, но Чержун распорядился по-своему, - выбросил за борт мешок риса. Узнав об этом, Ан Сандги сказал жене:  “Теперь я знаю, в чем дело. Он просто ненормальный “.

      Сандги никогда не приходилось разговаривать с Чержуном наедине. Так, перебрасывались в дневной работе  несколькими фразами, и все. Что бы там не говорила жена, а для него Ким был личностью более чем таинственной.

      Как-то раз он набрался смелости и присел к янбану, когда тот сидел один на берегу речки и курил трубку.

      – Табак кончается, – молвил Чержун при виде Сандги, и медленно, с силой затянулся. – Когда кончится совсем, наверное, придется курить листья растений. Надо поискать, может быть, здесь отыщется что-то похожее на табак.

     Ан пропустил его слова мимо ушей и задал вопрос:

      – Что вы думаете про все это?

      – Вы о табаке?

      – Нет. О нас всех. Что нас ожидает?

      – Этого никто не знает, – ответил Ким.

      – У себя в деревне я часто думал о России. Я представлял, какая она, Россия, потому, что вокруг много говорили об этой стране. И вот я здесь. Мы прибыли сюда, убегая от невзгод и лишений. И что изменилось? Не лучше ли было остаться на родине?

      – У вас есть лодка, – просто сказал Чержун. – Вы можете вернуться.

     – Порой мне хочется это сделать, – вздохнул Ан Сандги. – Не будь в Корее столь суровые законы. Следовательно, надо смириться. Но меня тревожит окружающее нас безлюдье. А если это остров?

      – Нет, не остров, можете быть уверены.

      – Что будет, когда кончится еда или кто-то заболеет?

      – У нас нет другого выхода. Надо собирать коренья, ягоды, целебные травы. Сушеная морская капуста зимой убережет нас от цинги. Будем надеяться на лучшее.

      – А если кто-то умрет?

      – Что делают с человеком, когда он умирает?

      Помолчали. Ким Чержун стал вытряхивать их трубки золу. Сандги наблюдал.

      – Берите табак, – предложил Чержун, протягивая собеседнику кисет, – тут еще осталось немного.

      – Спасибо, не надо, – отозвался Ан. – Когда мы трогались в путь, я в спешке забыл дома весь табак и решил больше не курить. – Он кашлянул в кулак. – Я вот о чем подумал… Я видел у вас много толстых книг. Чтобы прочитать одну из них, наверное, потребуется целый год. Человек я не грамотный, не умею ни читать, ни писать. Но знаю, – для того чтобы поймать в море целую корзину рыбы, надо потрудиться полдня, а то и целый день. Иногда случается, с утра до вечера гнешь спину, а всего-то наловишь с десяток рыбешек. Я и спрашиваю себя, сколько же надо приложить труда, чтобы вырастить мешок риса? Чистого, как снег, риса! И как у человека не дрогнет сердце, когда он выбрасывает рис в море?!

      – Ах, вот вы о чем, – Ким Чержун слегка улыбнулся, продолжая возиться с трубкой. Его широкий лоб прорезала строгая морщина. – Жаль, конечно, выбрасывать рис, вы правы. Но если бы утонули книги, то нам бы впору утонуть вместе с ними.

      – Вы говорите слова совсем не понятные мне, – сказал Сандги. – Человек вы ученый, я просто рыбак. И все же, зачем нужны тут книги, когда все мы можем умереть с голоду?

      – Кто-то выживет, и ему книги обязательно понадобятся, – произнес Ким Чержун и взглянул в сторону ближайшей сосны, высокой, дремучей, склоняющей вниз свои тяжелые ветви. Уходящее солнце роняло на оголенные ветви красные блики, и они были похожи на человеческие руки, руки старцев и руки молодых, взывающих к чему-то. А за сосной, вдалеке ярко горели сопки, там густая растительность играла в лучах багряного солнца, оттого казалось, что вся округа пылает пожаром.

      – Все-таки, сдается мне, эти места безлюдные, – проговорил Сандги, возвращаясь к своей озабоченной мысли.

     – Значит будем жить одни, – сказал Чержун. – Как Робинзон Крузо. Был такой человек, попавший на необитаемый остров. Про него книга написана. В отличие от нас, он был совершенно один. Робинзон жил, как мог, не тужил, обрабатывал землю, ловил рыбу. Вот и мы последуем его примеру. Не надо падать духом. Ведь с нами женщины, а они народ стойкий и смекалистый. Не забыли ведь захватить семена! Ли Ин говорит, что здешняя почва другая, чем в Корее, и поэтому в следующий раз при посадке семян необходимо делать грядки выше, чтобы излишняя влага стекала и питала ростки ровно столько, сколько нужно. Вот ведь какая сложная наука – земледелие. Ко всему свой подход нужен. И ваша работа рыбака тоже не из легких, одной физической силой не обойдешься.

      – Дело привычки, – заключил Сандги. – Рыбацкие навыки въедаются в плоть, как соль в рубашку. Вот и все.

      – Э, нет, не соглашусь с вами. Взять хотя бы лодку, у нее свой норов, надо хорошенько изучить ее,  не то пропадешь. А я даже не знал, как управлять парусом, и Ли Ин не знал, пришлось здорово помучиться, прежде чем разобрались.

      – Где вы нашли такую посудину? – полюбопытствовал Ан Сандги. – Она же совсем не пригодна для плавания.

     – Купили в одном рыбацком поселке, да в темноте не очень хорошо разглядели покупку.

     – Плохая лодка – дело гиблое. Море, знаете, не любит безрассудства.

     – Это верно.

     – А вы заметили, – спросил вдруг Ан, – здешние комары покрупнее наших будут и больнее кусаются?

     – Да нет, - ответил Ким Чержун, – вроде везде одинаковые.

     – От комаров одно спасение – дым, – заключил Сандги, и, что-то вспомнив, улыбнулся. – Однажды в Корее они меня здорово покусали. Меня и одного приятеля. Мы с ним тогда подрались не на жизнь, а на смерть. Давно это было.  

      – Ну-ну, расскажите-ка! – оживился Чержун.

      – Начну с того, что после смерти родителей, я остался один-одинешенек на белом свете, шестнадцати лет от роду.  Работал то у одних господ, то у других, пока не оказался у Ли Сентека. Камни таскал, деревья рубил. Так прошло четыре года. После чего хозяин посадил меня в повозку и отправил в рыбацкую деревню. В напутствие Сентек сказал такие слова: «Работник ты неплохой, я доволен. Но пользы от тебя будет больше в море. Построй в деревне хижину рядом с рыбаком Че Илсу, он тебя всему обучит. Поработай год-другой, потом получишь отдельную лодку. Отец Че Илсу тоже был рыбак, но он умер, утонул. Рыбак должен умирать в море. И ты тоже умрешь в море. Ступай».

      Так я познакомился с Че Илсу. Он обучил меня премудростям рыбацкого ремесла. Научил управлять лодкой и ловить сетью рыбу. А также ориентироваться по звездам, предвидеть погоду по плывущим в небе облакам и силе ветра, и что необходимо предпринять, когда остаешься один на один с океаном. Так прошли месяцы за месяцем. Вскоре Сентек дал мне, как обещал, лодку, не новую, конечно, - она принадлежала раньше одному старому рыбаку, погибшему в один день с отцом Че Илсу, их поглотила буря. Они спасали друг друга и утонули. Лодка старика перешла ко мне. Я был  молод и крепок. Иногда специально отплывал на баркасе далеко в море, чтобы бросить вызов стихии. Трижды меня заставала буря. Я ложился на дно лодки, которую швыряло из стороны в сторону, как скорлупу ореха и думал: “Я один на белом свете, а в морской пучине, может быть, обрету покой “. Но буря стихала, волны относили меня к берегу, сердито ворча, будто говорили: “ Еще не время, настанет час и мы тебя призовем, будь спокоен. А покуда дыши, погляди еще на белый свет”. Я вытаскивал лодку на песок и ковылял варить  себе похлебку.     Однажды, - это было после третьей бури, - уставший, я забрел случайно в чужой двор. Там была девушка. Я глядел на нее, как истукан. Она была обыкновенной внешности, загорелая. Возилась, на замечая меня, мыла посуду, глиняные кувшины, миски… Меня восхитили ее движения… осанка, плечи, поворот головы… тонкие руки перекладывают чистую посуду на низкий столик. Вот выпрямилась, взглянула на небо, занесла плавно руку… Я никогда не думал, что это так красиво, когда женщина убирает на лбу волосы. Я почувствовал, как в груди у меня что-то защемило. Прежний хозяин моей лодки утонул и оставил единственную дочь. Это было она. Ее звали Нари. Придя в себя, я поспешил ретироваться. Много раз она потом мне снилась. Как-то раз встретил я Нари у причала. Мне тогда в голову стукнуло, - или сейчас я к ней подойду, или никогда. 

     “Как тебя зовут? “ – спрашиваю, еле набравшись сил.

     “Нари “. – отвечает она, повернув ко мне светлое личико.

     “А меня Ан Сандги”.

     “Знаю”, – говорит.

     “Откуда знаешь?”

     “Как же не знать, деревня-то маленькая”.

     “Слушай, – выпаливаю неожиданно, – может, ты пойдешь жить в мой дом?”

     “Как - так? Мы и двух слов не успели сказать друг другу”.

     “Времени мало. Я в любой день могу уйти в море и не вернуться назад”.

     “Гм… Что, если я уже замужем?”

     “Ты живешь одна. Я навел справки.”

     “А может быть, у меня на примете другой мужчина?”

     “Это не имеет значения”.

     “Я слышала, что в Европе кавалеры дерутся друг с другом, чтобы завоевать  сердце женщины. Вы дрались бы за меня?”

     “Если понадобиться – буду.”

     “Что ж, поглядим.”

      На том и расстались. Нари не обманула. Она нравилась еще одному мужчине, приказчику Ли Сентека, такому же молодому, как я, по имени Че Ук. Приказчик в сравнений со мной находился на ступени выше и шансов завладеть сердцем девушки у него было больше. Я же был обыкновенным рыбаком. Че Ук, конечно, мог взять Нари силой, но он оказался гордым, так сказать, настоящим джентльменом, и желал, чтобы девушка ответила ему взаимностью. Мне ничего не оставалось, как набраться терпения и ждать. Впрочем, как и Че Уку. Тот, оказалось, сделал предложение девушке почти одновременно со мной. Он мне пригрозил, что если я подойду к ее дому, то убьет меня. В ответ я ему сказал то же самое. Смешно, – два поклонника любовались Нари издали. Впрочем, когда я уходил в море, то Че Ук, конечно же, пользовался этим и беседовал с девушкой. А когда приказчик увозил улов рыбы в город, то и я подходил к Наре. Но девушка никому из нас не говорила ни да, ни нет. Она никого не хотела обижать. Конечно, это не могло продолжаться долго. ”Слушай, - говорю я как-то Че Уку, - давай биться. Как мужчина с мужчиной. На кулаках, пока один из нас не упадет без сил. Побежденный отойдет в сторону”. Он согласился. Вечерком мы ушли подальше от людских глаз, взобрались на сопку. Ну и стали лупить друг друга. Выдохлись, присели. И тут появилась Нари, отругала нас, обозвала дураками. Резкая, прямая она была. Девушка сказала, что мол, сейчас пойдет к себе и зажжет светильник. Если зажжет во дворе, значит, избрала Че Ука, если  внутри дома – меня, Ан Сандги. Делать нечего, мы повиновались. Все верно, пусть решит сама Нари. Поселок как на ладони, и дом Нари хорошо виден. Сидим, значит, с Че Уком, хлопаем комаров, ждем. А время тянется долго. Подала голос сова, шумно пронеслась  над головой. Сделалось прохладно. А свет все не загорался, ни во дворе, ни в доме. И комары донимают, просто мочи нет. Но терпим. Так до утра и просидели. Нари никого из нас не выбрала. Че Ук сильно оскорбился, попросил своего хозяина Ли Сентека перевести его в другую деревню и вскоре уехал. Мне уезжать было некуда, и каждый день уплывал далеко в море. Я тоже был гордый. Оставшись теперь без противника, я и с Нари не желал больше встречаться. Наоборот, даже избегал ее. Мы с Че Уком  удалились  восвояси с расквашенными носами. Вот и все. Что-то разболтался я,  – смутился Ан Сандги, замахал руками. – Будто вам это интересно…

      – Очень даже, - поспешил заверить Ким Чержун. – И замечу, – случай ваш прелюбопытный и забавный, несмотря на драматический оттенок. Эта история единственная в своем роде, не только в вашей деревне, но, пожалуй, и во всей Корее, когда женщина, таким образом, разрушила многовековой уклад жизни, где мужчина всегда занимал главенствующее положение в обществе, а женщине следовало во всем ему подчиняться. Любовь, знаете, такая штука… В истории земли немало случаев, когда любовь к женщине заставляла ряд государств пересматривать свои законы. Прошу вас, продолжайте. Что было дальше?

      – Гм… Вы правы, Нари основательно вскружила мне голову, – продолжил Ан Сандги. – У Че Ука, может быть, и прошла любовь, не знаю, с  тех пор я его больше не видел, а я  Нари забыть не мог. Да как забудешь, когда каждый день, уходя в море, и, возвращаясь, я видел ее дом. И представлял, как девушка там возится по хозяйству. – Ан Садги прихлопнул на руке комара, поскреб. – Однажды, в очередной раз, я ловил рыбу в море. Расставил сети, улегся отдохнуть в лодке, задремал. Тишина, легкие волны убаюкивали. Слышу плеск. Нари. На утлой лодчонке приближается. Пристала сбоку.

      “Ну, как, – спрашивает, – ловится рыбка? “ – Очень спокойно так говорит, будто мы только утром виделись. А лицо беленькое и юное так близко. В глазах лукавый блеск.

      “Я вижу, вы недавно поставили сети”, – продолжает. Я молчу. 

      “Ну, ладно, – говорит, – не сердитесь. Я ведь все-таки, в тот вечер зажгла огонь дома”.

      “А?! – У меня от удивления челюсть отвисла. Отвечаю сердито. – Ничего подобного, не надо обманывать”.

      “Свет нужно видеть не глазами, а сердцем,” –  лукаво улыбается Нари.

      “ Как, так!?” – поражаюсь я.

      “Неужели не догадались? Ведь, уходя с сопки, я остановила взгляд на вас”.

      “Гм…” – я не знал, что ответить на это. Я строил из себя обиженного, но в глубине души радовался, как ребенок, что вновь вижу Нари. Радовался тому, что она говорила.

      “Не обратили внимания? – спрашивает Нари. – Ну, конечно, вам, мужчинам только бы кулаками махать. Ни капли чуткости”. – Потом она взглянула на поплавки, раскачивающиеся на зеленовато-серой воде. – Ну, ладно, – говорит, – поешьте пока лепешки”. – И подает узелок. Никогда мне  не доводилось есть такие вкусные лепешки. В общем, мы поженились. Какая может быть свадьба у бедных людей, вы, наверное, представляете. Пришли Илсу с женой, соседи. Сварили суп из морской капусты, пожарили рыбу, вот и вся свадьба. – Сандги замолк и хлопнул комара на шее. – Вот же кусаются! Точно говорю, злючие здесь они.

      Чержун рассмеялся. Когда Сандги вернулся домой, жена Нари пристально посмотрела на него:

      – Что это вы с Чержуном сидели на речке?

      – Беседовали, – буркнул Сандги

      – Никак не пойму вас. То вы его недолюбливаете, то беседуете с ним по душам.

      – Такое бывает, – произнес Ан. – Иногда хочется, чтобы кто-то тебя выслушал.

      – И что вы ему рассказывали?

      – Так. Ничего особенного. Давай жена, подай мне лепешки, что-то проголодался я.

      – Лепешки? Я не пекла сегодня лепешки.

      – Разве? – Сандги поморгал глазами. – Коли так, подай, что есть. 

                                                   ***

      Корни бамбука Че Илсу посадил перед своей хижиной. Прошло уже достаточно времени, чтобы появиться росткам, но их все не было. Илсу присел на корточки и копнул палкой землю. После нескольких движений, в темной почве показались облепленные глиной и песком, луковицы. Че Илсу потрогал их руками, и заметил в одном месте обнажившийся крохотный зеленый пестик. Рыбак чуть не подпрыгнул от радости. Он осторожно засыпал землю, как было, и поспешил поделиться новостью. Вскоре во дворе Илсу собрались все жители маленького поселка, вместе с детьми.

      – Бамбук прижился! – сообщил вновь Че Илсу. – Скоро мы увидим первый росток!

      Волнение Илсу передалось остальным. Мужчины и женщины во все глаза уставились на рыбака, будто его слова сейчас сотворили нечто волшебное. А дети, еще не совсем ясно понимая происходящее, притихли.

      – Не знаю, не знаю, чтобы бамбук выжил, – засомневался Сандги. – Надо проверить хорошенько. Может, тебе показалось? Иногда человек принимает желаемое за действительное.

      – Трогать нельзя, – предостерег Че Илсу, – только повредим корни. Я ведь уже смотрел. Пестик на луковице виден ясно.

      – Раз Илсу говорит, значит, так оно и есть, –  вмешалась жена Сандги, Нари. – Пестик же зеленый, а земля темная.

      – Очень хорошо, – сказал Ким Чержун. – Просто замечательно. Бамбук будет напоминать нам о далекой родине. Здесь вырастет высокий и  крепкий бамбук, точно такой, как в Корее, представляете? Слышите, дети? Берегите его.

      – А когда он покажется на поверхности земли? Зимой, что ли? – все не верилось Сандги.

      – Почему зимой? Весной, – сказал Ли Ин, присел на корточки, подобрал комок земли, раскрошил его пальцами. – Корни привыкали к другой среде. Так  будут лежать и всю зиму. Надо перед холодами утеплить это место, накидать больше соломы.

      – Если все пойдет хорошо, здесь вырастут целые заросли, – сказал Че Чунсо. – Этот бамбук очень крепкой породы. Его вырастил еще наш дед. Внутри он полый, растет вверх до пяти метров и больше. Можно из него вырезать потом флейты. Или мастерить другие всякие штучки, например, удилища удочки.

      – Вы нам сделаете флейты? – спросила младшая дочь Сандги.

      – Конечно.

      – Все же, как хорошо, что вы захватили бамбук, – молвила Хявори, жена Чержуна.

     – Заросли бамбука, шумящие на ветру, навевают человеку хорошие мысли, – сказала Кенне.

     – Если выложить бамбуком внутреннюю стенку дома, то сделается  красиво и уютно, – сказала О Ена, наложница Чержуна.

      – А еще удобно им выбивать пыль из одеял, – добавила третья жена янбана Си Исуг.

      – Одеяло можно колотить и обыкновенной палкой, какой погоняют корову, – заметил Ан Сандги и обратился к Че Илсу: – Когда же ты успел захватить корни бамбука? И как они сохранились?

      – Я облепил луковицы влажной землей, сделал вроде колобка, – объяснил Илсу, – а затем завернул в мокрую тряпку.

      – Вон, как, - Сандги покачал головой. – Я бы сроду не догадался.

      Люди долго не расходились. Все были в приподнятом настроении.

                                                ***

      Как-то вечером Кенне необычайно засветилась лицом, встречая мужа. Чунсо только что вернулся с моря вместе с другими рыбаками, развешивал сушить сеть.

      – Я вам сейчас что-то покажу, - сказала она, сияя, и, взяв мужа за руку, ввела в дом. На стене висели серого цвета мужская рубашка, шаровары и рядышком – нарядное женское платье.

      – Что это?! – Чунсо очень удивился.

      – Вот, – улыбалась Кенне, – принесла Хявори, жена янбана Кима.

      – Зачем?

      – В подарок. Мы ведь живем, как муж и жена. Хявори пожелала нам счастья. Я даже не смогла ответить и заплакала. Давайте,  мойтесь и примерьте.

      – Гм… Что ж, пойду, искупаюсь в реке, – опомнился Чунсо.

      – Там вода уже ледяная, простудитесь. Я вам согрела воду.

      – Ничего, ничего, я привыкший. От теплой воды у меня насморк появляется.

     Вскоре Чунсо вернулся, вытираясь на ходу полотенцем, и застыл, изумленный, на пороге. Кенне в новом платье, стояла в комнате преображенная, красивая, точно в сказке. Сынишка Юксо тоже радостно уставился на мать.

      – Ну, как? – полюбопытствовала Кенне. Чунсо осторожно дотронулся до ее плеча, поправил складку.

      – Правда, хорошо? Ну, не стойте, переодевайтесь.

      Чунсо повиновался, скинул рабочую одежду, оделся в новую.

      – Ой! – всплеснула руками Кенне. – Как замечательно!

      Чунсо взял сына на руки, крепко прижал к себе.

     Ночь было тихая, прохладная, по-настоящему осенняя. Бумажное окошко временами то слабо-слабо наливалось матовым мерцанием, то совсем темнело. Когда темнело, - это означало, что месяц на небе закрывался облаком.

      Они лежали, укрывшись тонким одеялом. Губы ее слегка солоноватые, как морская галька, были упруги, от тела исходило тепло. Ее волосы пахли водорослями и песком. Кенне лежала на его плече. Снаружи доносился легкий шум листвы. Ветер, раскачивающий верхушки деревьев, нес в себе тайну неизвестной земли.

      – Скоро станет совсем холодно, – сказала тихо Кенне.

      – Да, - согласился Чунсо. – Надо готовиться к зиме. Дров мы заготовили достаточно. Я сделаю толще стены и укреплю пристройку.

     – Что будет с нами через год или два? – обеспокоилась Кенне. – Может правда, как говорит Ан Сандги, в этих краях никто не живет?

     – Люди должны быть, – не совсем уверенно произнес Чунсо, и добавил: – Завтра мы пойдем вглубь леса за кедровыми орехами.

     – Только будьте осторожны. Вы слышали, что янбан Ким и наш племянник Вольгук видели там медведя?

                                                   ***

      Однажды, утром начала октября, О Ена, вышедшая во двор, тотчас залетела обратно в дом с изменившимся от страха лицом, и не в силах произнести слова. Не понимая, в чем дело, Чержун последовал наружу. Неподалеку стояли трое неизвестных людей, бородатых, одетых совсем иначе, чем корейцы, у каждого за плечами висело ружье, а на поясе – нож. К дереву привязаны три лошади. Увидев Чержуна, один из незнакомцев, голубоглазый, постарше других, поднял в приветствии руку, и, в знак доброго намерения, снял ружье, прислонил к дереву. Два товарища последовали его примеру. Чержун подошел к ним ближе, приложил руку к сердцу, поклонился. Голубоглазый что-то сказал Чержуну, но тот ничего не понял. Тогда пришелец улыбнулся, пожал плечами, заговорил на том же незнакомом языке со своими спутниками. Они уселись на бревно, достали кисеты и короткие деревянные трубки, закурили. Предложили табак Ким Чержуну. Ким взял щепотку, понюхал. Табак имел терпкий запах и, по всему, был хорошего качества. У него табак давно вышел, ему нестерпимо захотелось тоже закурить. Он окликнул жену, велел принести трубку. Появилась Хявори, секунду-другую оглядела нежданных гостей, поклонилась им, подала трубку мужу и тотчас удалилась. Бородачи, в свою очередь, с огромным любопытством посмотрели на женщину, их внимание привлекло необычное ее  длинное корейское платье до пят с завязанным на груди бантом. Теперь, когда хозяйка дома удалилась, они переключились на Чержуна, разглядывали его, хотя старались делать это не назойливо. Длинные волосы Кима не были заплетены в одну косу, как у китайцев, а собраны на макушке головы в тугой узел и закреплены шпильками. А борода у него была такая же густая, как у пришельцев, только не рыжеватой окраски, а черная. Чержун старательно набил трубку табаком и закурил. Он улыбнулся и качнул головой в знак того, что табак отменный.  

     Потом янбан дал распоряжение домашним накормить гостей. Из всех фанз высыпали корейцы, обступили незнакомцев, глядели, как те ели горячую похлебку и жареную рыбу. Покончив с едой, бородачи знаком поблагодарили за угощение, сели на лошадей и ушли вверх по реке. Как только они исчезли из виду, корейцы переглянулись, у всех на глазах стояла тревога - кто эти люди?

      – Сдается мне, что они скоро вернутся, – заметил Че Илсу.

      – Я так напугалась, как их увидела! – проговорила с округленными глазами О Ена. – Аж душа в пятки ушла! Они такие огромные, наверняка, лесные жители!

      – А в самом ли деле мы в Российском государстве? – засомневался опять Ан Сандги. – Это были русские люди?.. Я представлял русских совсем не такими. А вдруг нас всех перебьют?

     – Их руки покрыты мозолями, – сказал Чунсо. – И глаза не выдавали злобы.

     – Они дали табак, – добавил Ким Чержун и показал всем полный кисет. – Недобрый человек не станет угощать другого табаком.  Поживем – увидим.

                                                   ***

     Спустя три дня бородачи и вправду, вернулись, но уже впятером. И тут корейцы несказанно обрадовались и, одновременно удивились, обнаружив среди них соотечественника лет сорока, одетого точно так же, как другие, - брюки, стеганка, на голове теплая шапка. Спешившись, он стянул с головы шапку, поклонился и обратился к корейцам на родном языке: “Меня зовут Пан Чхедо. Я переводчик.  Вам надлежит ответить на все вопросы местного чиновника, его имя Петр Васильев. – Пан Чхедо указал на рядом стоящего мужчину в военном кителе и тоже с бородой, но более короткой, и слегка закрученными вверх усами. – Он урядник.

      Петру Васильеву было лет тридцать, отличался крепким телосложением. Он снял фуражку, вытер на лбу пот платком, заговорил неторопливо. Пан Чхедо переводил. 

      Урядник сказал:

    – Вы находитесь в пределах Российского государства. В прошлый раз наши люди не смогли с вами поговорить из-за различия языков. Я не спрашиваю, почему вы покинули Корею. Наш государь благосклонен ко всем переселенцам-инородцам и всячески оказывает им свое покровительство. По прошествии некоторого времени, вы можете принять российское подданство, а можете остаться при своем, никто не принуждает. С лета нынешнего года, здесь, в Приморье, образовались три корейских поселения, – Тизинхэ, Сидими, Янчихе, – в них живут около двухсот человек. Вы можете устроиться в любом из названных поселков или остаться жить здесь. Скоро сюда прибудут двадцать семей русских переселенцев из Рязанской губернии. Это рабочий люд, крестьяне, земледельцы. Они образуют на той стороне речки деревню. Люди добирались сюда на подводах, много дней и ночей испытывая лишения. Со дня на день, они окажутся здесь. Я надеюсь, вы будете ладить. Возделывать землю для нового урожая уже поздно. Все необходимое на первое время мы им дадим из запасов воинского гарнизона. Так же выделим и вам. Пока мы захватили кое-какие инструменты, пилу, топоры, немного теплых вещей, одеяла, муки и соли. Дай Бог вам благополучно перезимовать эту зиму. 

      Петр Васильев заканчивая, пошутил, что корейским мужчинам не обязательно носить зимой шапку, поскольку они по своему обычаю собирают волосы на макушке, закручивают в виде шишки, напоминающий головной убор.                                

      Пан Чхедо переводил так лихо, что корейцы только диву давались, - каким же образом удалось человеку так хорошо освоить чужой язык!

      Васильев записал в блокнот, сколько семей здесь находится, сколько мужчин, женщин, детей. Корейцы угостили гостей обедом. Потом все суетились, чем бы тех одарить, но ничего не нашлось, кроме сушеных листьев ламинария и рыбы. У них на глазах стояли слезы, - кто же ожидал, что русские проявят такую заботу? Урядник со своими людьми свалил высокую сосну, перекинул через реку и отправился на другой берег осматривать место под будущую деревню. А тем временем Пан Чхедо со знанием дела начал рассказывать соотечественникам о России, людях, местном климате и многом другом. Корейцы слушали, и то и дело задавали вопросы, стараясь не упустить каждую мелочь.

     – Земля Российского государства огромна, – говорил Пан Чхедо. – Отсюда до ее западных границ нужно скакать на лошади полгода. А если идти на север, то можно попасть в край вечных снегов. Где никогда не бывает лета, там люди ходят в одеждах, сшитых из оленьих шкур, потому что в обычных замерзнешь в два счета. Местность, где мы находимся, называется Приморский край. Вы плыли на лодках  вдоль восточных берегов и вошли в залив Петра Великого. Отсюда рукой подать до воинского поста Владивосток. По здешним законам все инородцы и переселенцы должны регистрироваться у начальника Новгородского поста. Урядник Петр Васильев записал все и доложит. Сам начальник подчиняется военному губернатору Приморского края, который живет в городе Николаевске, а тот, в свою очередь, – генерал-губернатору Восточной Сибири, а генерал-губернатор – уже самому царю, живущему в огромном дворце города Петербурга.

      – Все ли русские так великодушны? – спросил Ан Сандги.      

      – Встречаются разные, – ответил Пан Чхедо, – хорошие и плохие, как везде. Край здесь дикий, много разной дичи и живностей, но промышляют в лесах и всякие бандиты. Так, что будьте осторожны. Поначалу русские путали нас с маньчжурами и разбойниками-хунхузами, обитающими по другую сторону Амура. Ведь для них все восточные люди на одно лицо. Но постепенно разобрались, кто есть кто.  

      – А вы женатый? – поинтересовалась вдруг О Ена.

      – Ого! – заметил Ан Сандги. – Она на вас глаз положила.

      Все рассмеялись. А О Ена, покрасневшая, стыдливо закрыла лицо руками.

      – Я женат на русской женщине, – сообщил Пан Чхедо.

      – Правда?! – удивилась Си Исуг. – Как это случилось?

      – Боюсь – вам будет неинтересно.

      – Нам все интересно! – поспешила ответить Си Исуг и зарделась вся пунцово.

      Пан Чхедо поведал коротко о себе. Оказалось, что он в Приморье уже десять лет. Его биография изобиловала занятными историями. Вначале Пан Чхедо и не помышлял жить в России, все произошло случайно. Он пошел по замерзшей реке Туманган, ведя на поводке корову, чтобы продать китайцам. В лесу на него напали хунхузы, отобрали корову, а его самого чуть не убили. Назад в Корею Пан не вернулся, остался в Приморье, исходил пешком все окрестности, от залива Петра Великого до казачьей станции и военного поста Турий Рог, что на озере Ханка, от Владивостока до реки Уссури. Доводилось ему жить даже среди орочей, хорошо изучил быт этого племени, промышлявшего рыбой и пушниной. Помыкав горя, Чхедо решил заняться коммерцией. С риском для жизни доставлял шкурки соболя в китайский городок Хунчунь, менял там на форфор, порох, обувь. Он мог десятки раз погибнуть от рук бандитов. Но ему всегда везло, он выходил из очередной переделки живым и продолжал заниматься опасным ремеслом. Несмотря на свою бурную деятельность коммерсанта, состояния он не накопил никакого, зато прекрасно освоил китайский и русский языки. С какими только людьми не приходилось ему  встречаться на своем пути, – жестокими, хитрыми, злыми, коварными, завистливыми, но и честными, отзывчивыми, добрыми, которые из-за дружбы не жалели последнюю рубашку. Судьба каждый раз благосклонно относилась к Пану Чхедо, к этому щупленькому человеку, похожего на подростка, который шагал вперед, движимый страстью странствий. 

      Как-то раз он доставил в одну русскую деревню китайский ситец и посуду, и там встретил девушку по имени Аня. И тотчас понял, – это она, та единственная, которую он искал все эти годы. Ане Пан Чхедо тоже понравился. Не мешкая, он пошел к ее родителям, просить руки дочери. Те поставили условие: любите друг друга – хорошо, мы препятствовать не будем. Но Чхедо должен остаться жить в их деревне и бросить свой опасный бизнес. Им не хотелось, чтобы дочь в таком юном возрасте осталась вдовой. Пан Чхедо согласился. Родилась у них дочь, назвали русским именем Северина. Молва донесла по всему краю, что в деревне Раздольном живет некий кореец по имени Пан Чхедо, в совершенстве владеющий несколькими языками. К нему обращались за помощью из воинских гарнизонов и канцелярии Новгородского поста и даже стали платить жалованье переводчика. Кроме того, он занимался земледелием, рыболовством и охотой. Очень скучал по своей прежней работе купца-коммерсанта. Но ничего не поделаешь, приходилось мириться. 

      Всего не расскажешь, а время настало уезжать обратно Пану Чхедо с Васильевым.

                                                   ***

      Спустя два дня, Пан Чхедо вновь наведался к корейцам, один, верхом на лошади. Привез спички, немного табаку, стопку старых газет  и десяток шапок-ушанок из заячьих шкурок.

      – Здесь бывают сильные морозы, – сказал он, – без шапки никак нельзя.

      Корейцы попотчевали соотечественника, чем могли, затем вновь стали расспрашивать о том, о сем. Женщины с интересом разглядывали газеты с непонятными русскими словами. Вопросы сыпались со всех сторон:

     “Неужели вы прочитали все эти газеты?”

     “А трудный язык – русский?”

     “А как русские женщины одеваются?”    

     “Они похожи на тех мужчин, что мы видели? “

      Чхедо терпеливо и подробно объяснял:

      “Да, русский язык очень трудный. Но при желаний одолеть можно. Я долгое время путал женский род с мужским. В корейском языке этого нет.”

    “Русские женщины носят длинные платья с рукавами и без рукавов, юбки, поверх юбки надевают передники. А молодые девушки летом надевают сарафан. Это белая, расшитая кофта и цветастая яркая юбка на лямках. А в городах женщины придумывают разные другие фасоны одежды. А еще они там ходят в театры, пудрят лицо и красят губы красной помадой.”

     “Они такие же хрупкие и терпеливые, как корейские женщины. Волосы заплетают в одну длинную косу, укладывают на затылке, возятся по хозяйству и напевают песни.”

      – Наверно, вам трудно приходится, – полюбопытствовала Си Исуг. – Ведь вы кореец, а жена русская. Другой  язык, другая пища, другие законы.

     – Уже привык, - сказал Пан Чхедо. – Как-никак десять лет живу тут. Пищу ем любую, чего только не приходилось мне есть в своих скитаниях по свету.

     – Как же все-таки приняли вас в чужой семье? – интересовалась О Ена.

     – Ну, это целая история, мы с женой часто вспоминаем и смеемся, – сказал Пан Чхедо.  

      Прибыл он однажды на своей старой лошади в поселок Раздольное, выгрузил товар на центральной площади, на деревянные лавки. Сюда изредка наведывались китайские торговцы, поэтому народ собрался сразу, в основном женщины и дети. Заприметил Пан среди них девушку небольшого роста, лет восемнадцати-двадцати. Волосы ее, цвета рисовой соломы, заплетены в длинную косу, перекинуты на грудь. Она стояла в сторонке, наблюдала. Вскоре люди стали расходиться, девушка тоже пошла. Пан Чхедо окликнул ее, подошел.

      “Пить хочется очень, – сказал он ей, – не принесешь ли мне водички?”

      “Я на краю деревни живу, – ответила тихим нежным голоском девушка. – Идти далеко. Но поблизости подружка живет. Обождите.” 

      А глаза ее сине-зеленые, такие большие и близкие светятся неповторимым блеском. Когда Пан впервые оказался в этих краях, его пугали круглые совиные глаза русских, но постепенно привык.

      Вскоре девушка явилась с деревянным ковшиком. Вода была просто ледяная.     

     “Замечательная водичка, – сказал Чхедо. – Вкусная”.

     “Ага, – ответила девушка, – из колодца вода”.

     “А ты что, ничего не купила?”

      “Так, просто смотрела”.

      “Ничего не понравилось?”

      “Понравилось”.

     “А что понравилось?”

      “Голубая фарфоровая чашка”.

      “И все?”

      “Все”.

       “Подожди”, – Пан быстрым шагом сходил к лавке, принес голубую чашку, сунул в руки девушке.

       “Зачем? Не надо. – Она густо покраснела, отчего еще ярче засинели растерянные большие глаза.

      “Ничего, ничего, – успокоил Чхедо, – это на память.”

       “Спасибо!” – проговорила она. Пан смотрел, как девушка медленным шагом удаляется по улице, затем вернулся к своим товарам, где его поджидали несколько поселковых женщин.

       “Что, понравилась тебе девушка?” – спросила одна из них.

       “Да”, – признался Чхедо.

       “Cмотри, не упусти, – с улыбкой предостерегла другая. – Аня – девушка видная”.

       “Ее зовут Аня?”

       “Пойдешь сватать?” – спросила третья.   

       “Пойду. Вот приеду в следующий раз и пойду”.

       “Тогда она уже будет замужем. Хороший товар у нас не залеживается”.

        Посмеялись еще немного женщины и разошлись. Пан Чхедо собрал остаток не распроданного товара в мешок, бросил на хребет лошади, поехал в другое село, там заночевал у приятеля, а на другой день воротился обратно в Раздольное. Образ той девушки не давал ему покоя. Ребятишки подсказали ему нужный дом. Торговец привязал лошадь к дереву, вошел в избу, предварительно постучав. Мать и дочь сидели у окна и вышивали цветными нитками рушник.

        “Добрый день! – сказал Чхедо. – Пусть ваш дом не покидает достаток! – И, следуя русскому обычаю, поклонился иконе в дальнем углу с изображением святой девы Марии. И перекрестился. Пан Чхедо давно принял крещение в деревне Тизинхэ, где священник дал ему русское имя Григорий.

       “Вот, проезжал мимо, – сказал Пан, – и жажда замучила”.

       “Присядьте, – сказала хозяйка. – Аня, подай человеку попить”.

       Дочь сразу узнала Чхедо, и щеки ее покрылись румянцем. Она подала ему такой же деревянный ковшик, как в прошлый раз, но глубже и с резной ручкой. Девушка вернулась на место, продолжила прерванное занятие. На полке, среди деревянной и глиняной посуды, красовалась голубая фарфоровая чашка, подаренная Чхедо.

       “Спасибо! Очень вкусная вода, – поблагодарил он, ставя ковшик на стол. – А хозяин где? Я хотел побеседовать с ним”.

        “Скоро явится, – сказала женщина. – Он за избой сено складывает в скирду. А как идет ваша коммерция?”

        “Вы разве знаете, что я коммерсант?” – удивился Пан Чхедо.

         “Как же? Вы тут личность известная. Да я сама давеча у вас отрез ситца купила. Не помните, конечно, нас, баб там много было. Дочь тоже ходила. Так вы же ей чашку подарили. Спасибо. Красивые чашки у вас, в Китае, делают. В прошлый раз тоже два торговца приезжали, привозили чай, фарфор. Но они плохо говорили по-русски. Вы лучше говорите, где научились-то?”

          “В этих краях и научился. Только я не из Китая, а из Кореи. Стало быть, кореец я”.

         Тут пришел хозяин, высокий, жилистый, со светлыми волосами, бородкой и синими, как небо, глазами. Дочь была очень похожа на него.

         “Вот, Ваня, гость тебя дожидается”, – сказала жена.              

         “Меня зовут Пан Чхедо, – сказал молодой торговец. – А по-русски – Григорий.

         “А я – Иван Гнедов, – произнес хозяин дома”.

         Они пожали друг другу руки. Уселись за стол. Иван Гнедов тоже выпил воды из ковшика и с любопытством взглянул на гостя. Пан Чхедо будто онемел, слова не мог вымолвить.

         “Из деревни Андреевки, где я живу, до вашего Раздольного верст тридцать будет, – начал наконец Чхедо. – Расстояние не близкое, но каждый раз я преодолеваю его без труда. Но в этот раз дорога домой мне покажется бесконечно длинной. Потому что в Раздольном я встретил вашу дочь Аню. Другими словами, я ее полюбил. Именно это я и хотел вам сказать.” 

      Аня прервала шитье, побледнела, встала и молча удалилась в соседнюю комнату. Хозяева не ожидали такого поворота дела. Мать девушки широко раскрыла глаза, присела на скамью рядом с мужем.

      “Гм, – произнес Гнедов и посмотел на жену. – Ты что-то понимаешь?”

      “Так, вроде… он просит руки нашей дочери…” – проговорила женщина.

      “Да, - кивнул Пан Чхедо. – Я прошу руки вашей дочери Ани.”

      “Ты ж совсем незнаком с дочерью”, – сказал Гнедов.

      “Вчера с ней разговаривал”, – сказал Пан Чхедо.

      “Cчитаешь, этого достаточно, чтобы узнать человека?” – спросил Гнедов.

      “Может быть, мой поступок со стороны покажется слишком легкомысленным. Но хочу заверить вас – мои намерения самые серьезные.”

      “По-хорошему, ведь, сначала родственников посылают”, - заметила мать девушки.

      “У меня здесь нет родных, – ответил Чхедо. – В Корее остался единственный брат”.

       И он поведал о том, как оказался в России, как разбойники отняли корову, как вернулся спустя несколько лет в Корею и уже не застал мать в живых. Он отдал брату, успевшему к тому времени жениться, все заработанные деньги и возвратился в Приморье.

       “Значит, ваш дом теперь в Андреевке? “ – спросила женщина.

       “Маленький домик, – сказал Чхедо. – Я его сам построил. Но я там редко бываю. Семьи нет, а коммерция требует постоянного движения”.

       “Значит, кочевая жизнь, – заметил Иван Гнедов. – Ничего другого делать не умеешь?»

       “Почему же? Работы я не боюсь”.

        “Если дочь вам откажет?” – спросила Гнедова.

        “Тогда уеду”, – ответил Чхедо.

        “Аня!” – позвал хозяин дома. Девушка показалась в дверном проеме.

        “Дочь, ты все слышала?” – спросил негромко отец.

        “Да”, – ответила Аня.

        “И что ты скажешь?”

        “Я не знаю”.

        Наступила тишина.

       “Торопиться с этим делом не стоит, – сказал Гнедов. – Ты зрелый человек. У тебя за плечами жизненный опыт. Наша же дочь еще слишком молода. Но должен сказать, у нас свои традиции, дети во всем обязаны слушаться родителей. Таков порядок. Но неволить дочь мы не будем, пусть поступает так, как подсказывает ей сердце. Раньше мы жили в Нижнем Новгороде, встречали там смешанные браки. Ничего плохого в этом нет. Как бы там ни было, время покажет. Приглядитесь хорошенько друг к другу. Знай одно. Что бы ни решила Аня, она останется в этом доме, дочь наша единственная, и никуда ее не отпустим”.

      После того разговора, Чхедо перебрался в Раздольное, жил в доме одинокого старика по имени Агей Семеныч. Агей разводил диких пчел. По утрам они со стариком садились на лошадей и разъезжали по лесу в поисках новой семейки диких пчел.

      Спустя полгода Чхедо и Аня поженились. Молодым построили небольшую избу недалеко от родительского дома, всем селением строили, и стар и млад.

    А еще через год Аня родила дочь. У ребенка были большие выразительные глаза, как у матери и черные волнистые волосы – как у отца.

                                                   ***

      Вскоре на другом берегу речки застучали топоры – это прибывшие русские переселенцы закладывали деревню. Корейцы  пошли туда смотреть, как ставят избы, даже женщины не удержались. Русские крестьянки, одетые очень просто в домотканые платья, были заняты детьми и приготовлением пищи, а мужчины, все до единого, строили дома. На подмогу им была прислана рота солдат Новгородского поста. Избы возводились очень крепкие и добротные, по сравнению с которыми корейские хижины-фанзы выглядели совсем хлипкими. Корейцы некоторое время безучастно наблюдали за строительством, затем засучили рукава, стали помогать.

    В начале ноября землю припорошил первый снег, но деревня была уже почти готова, дали ей имя в честь государя Александра II-го – Александровка. Староста деревни Захарий Иванов, дюжий мужик с окладистой бородой, распорядился поставить через речку хороший мост с перилами по бокам, и самолично, с десятком крепких мужиков начал возводить рядом с фанзами избы. Корейцы подумали, что их выселяют, потом догадались, что русские строят им дома взамен низких фанз с тонкими камышовыми стенками. И все воодушевились, и заработали с удвоенной силой. Один только Ан Сандги не выказывал радости по этому поводу. Как-то вечером он сказал жене:

      – Не понимаю, что хорошего в этих бревенчатых домах. А по мне так и наши фанзы ничего. 

      – Вам бы только ворчать, – сказала Нари. – Никто не знает, какая предстоит зима. Если мы хотим выжить, то должны поступать так, как это делают русские. А они нам помогают, как могут. Разве такого участия мы видели от Ли Сентека? Вы обо всем забыли? И не ходите на людях такой угрюмый.

     – У меня что, недовольное лицо?

     – А то, как же. Будто каждый день вас бьют палкой.

     – Ну, скажешь тоже.

  

                                                   ***

      Когда дома были готовы и на берегу корейцев, те в знак благодарности отнесли крестьянам сушеную рыбу и маринованную капусту, ничего другого не нашлось. Только они беспокоились, будут ли русские есть капусту, приправленную острыми специями. Опасения оказались напрасными, им очень понравилась капуста, - даже попросили рецепт ее засолки.

                                                    ***                                       

      Скульптурку смеющегося человечка Хондо Вольгук приладил к подпорке крыльца, укрепил бечевкой под козырьком крыши, чтобы не мочил дождь. Потом он взял топорик и вытесал из сосновых бревен двух идолов-джансынов, генерала и генеральшу – Чонхатэджангуна и Чихаеджангуна. Скульптуры получились устрашающие и грозные, в самый раз, какими и полагалось быть джансынам. Глаза огромные, выпученные, рот раскрыт в зверином оскале. При виде таких страшилищ злым духам ничего не оставалось, как испустить дух. Главное в джансынах – это голова, а руки и ноги вытесывать не обязательно, дерево остается нетронутым. Очень важно, чтобы туловище было длинное, чтобы идол – как его вкопаешь в землю – был виден издали.

      Джансынов полагалось ставить на краю дороги у самого въезда в деревню, но корейцы не знали, как к этому отнесутся русские. Ким Чержун сам сходил к старосте Захарию Иванову и объяснил ему суть дела. Иванов осмотрел скульптуры, молча теребя свою окладистую бороду. И сказал следующее:

      - Я воспитан в строгой семье, где полагаются лишь на собственный труд и знание. Поэтому я отношусь к разным суевериям весьма холодно. Но чужие традиции следует уважать. И у нас есть обычаи, которые покажутся вам  странными. Мое мнение такое – надо ставить идолы. Пусть они охраняют покой всех жителей нашей деревни. – Староста похлопал по плечу Вольгука. – Оказывается, у нашего парня недюжинные способности по части ваяния. Похвально! Любые науки пригодятся в жизни!

                                         ***

      Зима вступила в свои права. С обильными снегами и трескучими морозами. Укрытые шапками белого снега, дома Александровки выглядели нарядными, а джансыны на краю дороги, казалось, стоят тут с незапамятных времен. По утрам слышались голосистые петушиные крики и мычание коров, – крестьяне, отправляясь в дальнее путешествие, на другой конец России захватили с собой и живность. 

      Корейцы, общаясь с русскими, потихоньку узнавали все больше слов, а дети Ан Сандги, дочь Ким Черджуна и сын Че Илсу Вольгук, постоянно бегавшие с русскими детьми, уже могли складывать целые предложения. Трудно давался язык лишь одному – слуге Чержуна Ли Ину, тот вообще не мог выговорить правильно ни одного слова.   

    Приближалось Рождество.

   Однажды утром корейцы  наблюдали необычную картину. По деревне, на санях, разъезжала девушка, одетая в белую рубаху поверх шубейки, голову ей покрывал матерчатый убор с бумажными цветами и множеством шелковых лент, которые развевались на ветру. Вместо лошади сани волокли  молодые парни, весело выкрикивали: «Уродилася Коляда накануне Рождества! Дайте нам дорогу! Расступитесь-ка!»

     Потом Вольгук узнал и объяснил корейцам, что  это древний обычай, олицетворяющий богатый урожай в новом году.

     Через день корейцы  увидели другой обряд, – толпа девчат и парней с улюлюканьем ходила по улице. Во главе шествовал человек, одетый в шубу мехом наружу, подпоясанный веревкой, с маской на лице из коры дерева, шагал вразвалку, издавал рычание. В одной руке человек-медведь держал посох, в другой – небольшую корзину. Веселая компания обходила избы, а хозяева клали в корзину что-нибудь съестное – печеный хлеб, баранки, пирог или что-то еще. Человек-медведь садился на порог, хвалил хозяев за угощение своим удовлетворенным трубным урчанием и следовал дальше. Корейцы наблюдали за этим представлением с большим удивлением и восторгом. К толпе веселящихся скоморохов присоединились Вольгук и дочь Чуржуна Юнми. Вскоре горланящая орава перешла по мосту на правый берег. Корейцы вначале растерялись, но тотчас опомнились и выложили в корзину кто пшеничные пампушки, кто кукурузные лепешки. Потом толпа отправилась обратно, расположилась на площади и стала угощаться собранным в корзине, после чего принялась танцевать. Звонкие голоса поющих сливались со звуками бубенцов, трещеток. Человек-медведь оказался молодым парнишкой, то был Сергей, сын кузнеца Арсения Торопова. Парень скинул маску и, топоча на месте, наигрывал на жалейке, - дул в деревянную трубку с раструбом из коровьего рога.

   Вечером корейцы собрались в доме Ким Чержуна, горячо обсуждали увиденное. А  Ан Сандги заметил, что все это его очень настораживает.  Ким Чержун сказал:

      – Каждый из нас помнит, с каким ощущением на душе ступил на эту неведомую землю, с какой боязнью ждал встречи с русскими. И вот, после шести месяцев,  мы наконец их увидели. И все наши страхи рассеялись. Эти люди такие же, как и мы, с такими же мыслями и заботами. Только различает нас внешность, цвет глаз, речь и обычаи. Им тоже пришлось немало испытать, они проделали огромный путь со своими семьями, детьми, стариками, прибыли на другой конец своей земли. Мы увидели, что они такие же трудолюбивые, и умеют радоваться малому. Конечно, нам пока не понятны их обычаи, для нас все это ново. Но я не чувствую растерянности. Надо только попытаться понять другого, вот и все. Недавно я виделся со старостой Захарием Ивановым, он сказал, что скоро начнет работать школа, в той пустой избе, что рядом с его домом. Думаю, нашим детям обязательно надо ходить в школу с русскими детьми. – Ким Чержун сделал паузу, все молча уставились на него. 

   – Мы прибыли сюда навсегда, – продолжал он. – Поэтому надо смотреть вперед. Чтобы выжить, мы должны владеть языком этой страны. Может быть, нам, взрослым, достаточно простого обиходного языка, но детям необходимо глубокое знание. Староста сказал, что неплохо бы вести в школе и корейский язык. Захарий Иванов очень умный и дальновидный человек.  Рано или поздно в Корее наступят другие времена, и потребуется общение. А если заложить зерна сейчас, то в будущем станет легче. Как вы думаете, кто из нас мог бы вести корейский язык?

      – Ясное дело – вы, – сказал Илсу. – Кроме вас некому. 

      – Да, да, – поспешил вставить и Ан Сандги. – Вы единственный по-настоящему знаете грамоту. – И добавил: – Это хорошо, если наши дети не будут забывать родной язык.

      – Я никогда не занимался преподаванием, – произнес Ким Чержун. – Но, делать  нечего,   придется попробовать. Иванов предложил поехать с  ним в село Раздольное за бумагой и книгами. Трогаемся послезавтра. Думаю взять с собой Вольгука, он лучше меня знает русский, таким образом, будет за переводчика.

     Наутро второго дня Захарий Иванов снарядил Ким Чержуна и Вольгука в овчинные тулупы, нахлобучил им на головы шапки, отчего те стали похожи на взаправдашних русских. Они сели в сани и тронулись в путь, рассчитывая к вечеру обернуться назад. Но вечером они не вернулись. Прошел еще день, а их все не было. В деревне встревожились не на шутку, - сбились с пути, или их замела пурга, или волки напали? Только на четвертый день к вечеру путешественники возвратились. Оказалось, в Раздольном они встретили казачьего урядника Петра Васильева. Васильев ехал по делам во Владивосток, наши путешественники присоединились к нему, желая больше узнать о крае. Побывав сутки во Владивостоке, они   отправились в пост Новогородский, что в заливе Посьета. По пути заезжали в крестьянское поселение Барабаш, корейские деревни Сидими, Янчихэ и Тизинхэ, после чего достигли Посьета, и дальше, по преодолении еще полутора верст – Новогородского поста. Пост Новогородский представлял собой поселок из тридцати деревянных домиков, охраняемых ротой солдат и взводом казаков. На возвышении стояла большая изба, где размещалась канцелярия начальника поста. Отсюда до границ Кореи было всего двадцать верст, и столько же до границ Китая.

      Путешественники въехали в пост около полудня. Петр Васильев зазвал гостей в свою избу, где жена урядника накормила всех вкусным борщом. Затем они пошли в канцелярию, чтобы засвидетельствовать свое почтение начальнику.

      Канцелярия стояла на возвышении, на горке, рядом с вековыми соснами. В просторной прихожей стоял крепкий сосновый стол. На шестке у окна шипел самовар. Денщик, молодой парень, лет на пять старше Вольгука в опрятном военном кителе, вежливо поздоровался с гостями и сказал: 

      – Сейчас Андрей Сергеевич заняты. Задержали контрабандиста. Посидите. Господин поручик скоро освободится.

     Через некоторое время дверь раскрылась, и солдат с шашкой на боку вывел какого-то человека, то ли китайца, то ли корейца, щуплого, одетого в короткое пальто. Петр Васильев шагнул в комнату и минуту спустя, завел остальных. Поручик Розанов, в военном мундире, вышел из-за стола, пожал всем руки. Это был мужчина со строгим худощавым лицом, лет тридцати пяти. Русые вьющиеся волосы зачесаны назад. Глубокие синие глаза глядели открыто. Несмотря на военную выправку, во всем облике поручика присутствовала доброжелательность и мягкость. 

      На массивном дубовом столе лежали книги «Статистические очерки России», «Тунцзянь чанму – географические описания Цинской империи», «Китайская грамматика», роман «Отверженные» Виктора Гюго на французском языке. Стеллажи с книгами занимали целиком одну стену.

      Увидев книгу французского писателя на столе Розанова, Ким Чержун удивился. Он поразился тому, как много совпадений преподносит жизнь. В ранней молодости, в своем родном городе, он однажды встретил священника французской католической  Миссии и вместе со святым учением он брал у преподобного пастора Анри Монтаня и уроки французского. Их дружба продолжалась больше года, затем они расстались. На прощанье священник подарил Чержуну книгу “Отверженные” Виктора Гюго. Он прочитал ее от корки до корки. Хотя познания во французском у Чержуна были недостаточны, он интуитивно впитал все ее содержание. История каторжанина Жана Вальжана, жителя другой части земли, глубоко тронула его. И вот, точно такую книгу он видит в России, на столе начальника Новгородского поста. Пожалуй, ее не отличить от той, что была у Чержуна. Сердце его обдало теплой волной, но он не выдал своей радости, не обмолвился ни словом.

      Окликнув денщика и велев подать чай гостям, Розанов уселся напротив них.

      – Значит, потихоньку обживаетесь? – произнес он мягким грудным голосом, пытливо оглядывая сидящих. – Что ж, двадцать дворов – неплохо.

      – Двадцать пять, господин поручик, – поправил Захарий Иванов и положил руку на плечо Ким Чержуна. – Ихних еще пять. Стало быть, в деревне двадцать пять дворов.

      – Да, да, – одобрительно кивнул Розанов. – Очень хорошо. Знаю корейцев, они смекалистые, работящие и с достоинством люди. Они прибыли весной с голыми руками. Мы выдали им муки на пропитание, семена, кое-какой скот. И что же вы думаете? Они обработали землю, и нынешней осенью собрали такой большой урожай хлеба, что теперь могут обойтись без нашей помощи. По моим расчетам, в этом году прибудут еще около пятисот семей корейцев. Все они будут пользоваться покровительством, свободами и правами Российского государства. Но нам важно, чтоб этот край быстрей заселялся крестьянскими хозяйствами, а переселение из центра России идет медленно. Но это дело времени, поскольку обоюдная польза большая, много льгот и субсидий предоставляет государство переселенцам. Полагаю, что скоро здесь будут получать достаточно урожая, чтобы самостоятельно прокормиться населению и солдатам воинских гарнизонов и отпадет надобность доставлять продовольствие из центральных губерний России. Ну, а как ваши люди чувствуют себя на новом месте? Все живы-здоровы?

      – Ничего, привыкаем, – ответил Захарий Иванов. – Вот, хотим детишкам школу организовать, моя жена раньше учительствовала, да еще одна женщина очень грамотная есть. А ребятишек больше двадцати наберется.

      – Я вам дам тетради, позже учебники и разные книги доставим.

      Стукнув дверью, денщик внес поднос с дымящимися глиняными чашками.

      – Угощайтесь. Чай из разных трав, – донник, мята, чабрец. Супруга насушила. – С этими словами Розанов перешел к рабочему столу, достал из ящика стопку тетрадей, выбрал на полке несколько книг – стихотворения Жуковского, Пушкина, Плетнева, Дениса Давыдова. – Возьмите пока это.

      – Премного благодарны! – староста принял из рук Розанова ценный подарок. Поручик отдал и несколько номеров журналов, – “Вестник Европы”, “Московский телеграф”, “Русская мысль”, “Телескоп”.

      – Как вы смотрите на то, господин поручик, – спросил Иванов, – если мы в нашей школе будем учить детей и корейскому языку?

      – Вполне одобряю, – ответил Розанов. – Хорошее дело. Человеку очень полезны знания других языков. Например, нам, в кадетском корпусе в Петербурге преподавали французский и немецкий языки. Никогда не думал, что окажусь в этих краях, и теперь учу китайский  и корейский. Жизнь заставляет. Вот нынче задержали маньчжура с тридцатью соболиными шкурками, пришлось с ним побеседовать по-китайски. Шельмец уверяет, что шкурки купил, а у самого на поясе нож и топор, пойди разберись, где правда, может, зарезал кого. Эти разбойники пользуются тем, что на всю границу только несколько военных постов. Так что язык надо изучать. А нашли вы учителя корейского?

      – А вот, Ким Чержун, – сказал Иванов. – Он происходит из дворян, живет наравне со всеми, скромный человек, уже немного объясняется с нами на русском.

      – Плохо, – возразил Чержун. – Одно ухо заходит, другое – выходит.

      Все рассмеялись.

      – Много непонятно, – добавил Ким. – Но есть переводчик. Это Вольгук. – Он указал на сидящего рядом юношу.

      – Вот как?! – удивился Розанов. – Когда же ты научился русскому?

      Вольгук покраснел. Конечно, он переводил Чержуну во время путешествия, но в разговоре с русскими попадалось такое множество слов, значения которых он совершенно не знал. Поэтому  – переводчик – большое преувеличение.

      – У него много друзей в деревне, – пришел на помощь ему староста.

      – Что ж, прекрасно, – улыбнулся поручик. – Без друзей в жизни очень тяжело. Ну и как вам чай? Превосходный, не так ли? Скажу я вам, край наш благодатный, – нетронутые леса, озера, реки... И много всего, что душа человеческая пожелает, только не надо лениться и ко всему приложить руку. Конечно, до нового урожая вам придется нелегко. Предстоит трудная зимовка. Но надо выдюжить. А весной мы дадим все необходимое – инвентарь, семена. Здесь хорошо растет гречиха, ячмень, пшеница, кукуруза, картофель. В урочище Барабаш крестьяне вырастили неплохой лен. Словом, все растет. Обработайте земли, сколько сможете. Дадим лошадей, крупный рогатый скот. Родится хороший урожай – возвратите долг, а нет, так позже вернете. Никто не торопит. Верю – все наладится. Мы сюда не на временное жительство прибыли, а навсегда.

      Ночь они переночевали в солдатской теплой избе, часть служащих была в ночном карауле, часть – отдыхала. В дальнем углу молодой солдат тихо наигрывал на балалайке. Звуки неизвестного инструмента почему-то вызывали в душе Вольгука воспоминания о Корее. Утром тронулись в обратный путь. Розанов выдал им из интендантского склада сорок пудов муки и двух сопровождающих солдат на санях.

                                           ***

      Путешественников встречали всей деревней, высыпали на улицу и стар и млад. Жена старосты, заждавшись, упала мужу на грудь, всплакнула. “Ну, что ты Ксения, – отстранил ее Захарий Иванов, – люди же смотрят”.

      Корейцы собрались в доме Ким-янбана. Чержун принялся рассказывать о четырех днях путешествия, а Вольгук молчал, только изредка, если об этом просил сам Чержун, дополнял его. Все с большим вниманием уставились на рассказчиков, ведь за восемь месяцев их пребывания на российской земле, Чержун и Вольгук были первыми, кто побывал в других местах.

      – В деревне Сидими сорок корейских семей, – говорил Ким Чержун. – В Янчихэ тридцать три, в Тизинхэ семьдесят пять. В большинстве своем живут в фанзах, к каким привыкли в Корее, есть и деревянные дома. Но я думаю, что при здешних сильных морозах надо строить только избы. В общем, встречался в тех деревнях с людьми, поговорил. Все они намереваются обосноваться в России надолго. Многие даже приняли российское подданство и крестились в церквях.

    – А что означает – креститься? – задал вопрос Ан Сандги.

    – Попробую объяснить, – сказал Чержун. – В деревнях Тизинхэ и Сидими стоят церкви и там проповедуют русские священники. К примеру, кто-то из корейцев решил креститься, – он идет к священнику и тот, в первую очередь, стрижет ему волосы. Отрезает санто – косу, укладываемую нами на макушке головы.  

      – Сесанэ! – испуганно вскричала О Ена. – Отрезают санто?! Как же без него будет выглядеть корейский мужчина?!

      – Я думаю, большой беды в том нет, – сказал янбан. – В Корее мужчины издавна носят санто, в России такой традиции нет. Значит, надо подчиниться здешним законам. К лету следующего года в нашей деревне Александровке тоже построят церковь. Может быть, кто-то из нас захочет принять крещение. Это дело добровольное.

      – Отрезают санто и что потом? – спросил Ан Сандги.

      – Человек окунается в воду, – сказал Ким Чержун. – Если летом, значит – в реку, а если зимой – в большую бадью, наполненную теплой водой. После чего священник дает ему русское имя. Вот и все крещение.

      – Стало быть, фамилия у нас остается корейская? – спросил Чунсо.

      – Конечно, – кивнул Чержун. – При желании можно оставить, как есть, и имя. Но для русского человека наши корейские имена труднопроизносимы и непривычны. Вот отчего их меняют.

      – А нам тоже стригут волосы? – поинтересовалась Си Исуг.

      – Нет, женщинам волосы не отрезают, – сказал Чержун.

      – Не нравится мне все это, – встревожился Ан Сандги. – Лично я не желаю расставаться с санто.

      – Надо, так надо. Отрежем,  да и все! – Че Илсу хлопнул по спине Ана Сандги. – Тебе же только косы отрезают, больше ничего.

      Все рассмеялись.

      – Вы побывали в трех корейских деревнях. А из каких мест прибыли люди? – спросил потом Чунсо.

      – Из самых разных уголков, – ответил Ким-янбан. – Кехын, Вонсан, Хверен… Несколько семей было из Сеула и даже встретил я человека по фамилии Ко с острова Чечжудо.

      – Небось, все они скучают по Корее? – спросил слуга Ли Ин.

      – Конечно, – сказал Чержун. – Разве мы не скучаем? Мысль о родине будет сопровождать нас всегда. Но большинство людей, с кем мне доводилось беседовать, уже связывают свое будущее с Россией. Они принимают православие, берут русские имена, их дети ходят в русские школы.

      – Тогда и мы поступим их примеру, – промолвила твердым голосом Кенне.

                                        ***

      С открытием школы, жизнь в Александровке повеселела. Ни много, ни мало – набралось двадцать восемь учеников, среди которых Вольгук, Юнми и дочери Ан Сандги Едю и Сонхви. Учителей было трое, - жена старосты Ксения Егоровна преподавала историю, родную речь и письмо, Сусанна Марковна, муж которой умер от несчастного случая во время переселения из Рязанской губернии – вела географию и ботанику, она жила в доме брата, кузнеца Арсения Торопова. Ким Чержун  преподавал корейский язык.

                                          ***   

       Наступила весна.      

       В конце марта приехал урядник Васильев с казаками, привез кое-какой инвентарь и семена пшеницы и проса. Вместе с Васильевым на подводах прибыло шесть новых семей корейских переселенцев. Человек двадцать мужчин, женщин, детей. Им построили временные жилища, с тем, чтобы осенью возвести крепкие избы. История новых беженцев была обычная – они покинули родину в поисках лучшей доли. Но и в российских пределах их ждала нелегкая участь. Особенно не повезло крестьянину по имени Со Донук, который при переправе на плоту через реку Туманган, потерял жену. Корейские солдаты открыли огонь из винтовок и пуля угодила женщине прямо в грудь. Похоронив несчастную на противоположном берегу,  беженцы пошли наугад, их настигли в лесу хунхузы, вооруженные пистолетами и ножами, забрали все пожитки. Можно сказать, что им еще повезло. Нередки были случаи, когда бандиты хладнокровно убивали мужчин, а женщин уводили в городок Хунчунь или еще куда, там продавали как рабынь. Оставшись ни с чем, беженцы, продолжили путь, на опушке леса дорогу им преградили русские солдаты. Они отделили женщин от мужчин, последних завели в сарай и, без всяких объяснений, стали избивать их прикладами винтовок. После чего велели уходить обратно. Возвращаться на родину – означало верную погибель. Кляня судьбу, корейцы несколько суток кряду блуждали по сопкам и дебрям тайги, волоча на носилках побитого солдатами Со Донука, пока не наткнулись на Новгородский воинский пост. Там  Со Донуку стало совсем плохо, он лежал недвижим, не ел, не пил. Он смотрел усталыми глазами на девятилетнего сына и попросил свою сестру позаботиться о нем.  Через два дня он умер. Те солдаты, виновные в смерти Со Донука, состояли в подчинении начальника поста, и, хотя корейцы ни словом не обмолвились о том случае, поручик Розанов сам обо всем узнал и наказал виновных, - посадил всех на гауптвахту и лишил их денежного довольствия. 

     

                                                 ***         

      Жизнь шла своим чередом. Деревня Александровка завершила посевную. Корейцы вместе с русскими крестьянами вспахали и засеяли большие луга между сопками, – пшеницей, гречихой, просом, кукурузой. Не мог оставаться в стороне от работы и Ким Чержун. Он оставил в школе вместо себя Кенне, жену Че Чунсо, благо та знала корейскую грамоту, - и тоже взял в руки крестьянские орудия труда.

                                                ***

      Летом прибыл из Никольского священник, отец Дионисий, чтобы провести обряд крещения. Отец Дионисий самолично распутывал на голове каждого корейского мужчины закрученную косу – санто - и аккуратно срезал ее ножницами. В начале никто не решался на такую, с их точки зрения, пытку, пока Ким-янбан первым не подал пример. Он уселся на стуле, священник накинул вокруг его шеи материю и заработал ножницами. Лицо Чержуна оставалось каменным и лишь глаза его, черные и глубокие, покрылись дымкой грусти. 

                                                  ***       

      Вечером 10 июня корейцы собрались в доме Ким Чержуна. Прошел ровно год, как они ступили на землю Российского государства. Поговорили, вспомнили родных, оставшихся на родине. Женщины всплакнули. 

                                                  ***                             

      Хлеб на полях выдался хороший. Корейцы косили пшеницу, как и русские крестьяне – серпом. Потом наступил черед молотьбы: несколько человек ходило по кругу, ловко управляя ручной молотилкой, - деревянная лопасть с силой ударялась по устланной на земле колосьям. Затем солому убирали, а зерно сгребали в кучу. Корейцы знали еще и другой способ, который применялся при молотьбе риса, - небольшие снопы схватывали кожаной удавкой таким образом, чтобы петля вдевалась в руку и скреплялась на запястье, сноп вскидывался над головой, и с силой ударялся о большой пирамидальный камень.

      Захарий Иванов и Ким Чержун снарядили подводы с зерном в пост Новгородский, отдавать долг воинскому гарнизону. Поручик Розанов был очень доволен случившемуся урожаю почти во всех крестьянских угодьях и корейских деревнях окрестности залива Петра Великого. Он пересыпал на ладонях золотистое жито, при этом глаза его светились точно у ребенка. Как никто другой, он знал цену хлебу в этих краях. И чего стоила его доставка сюда, на край земли, из центра России, по труднопроходимым дорогам. Радость переполняла сердце начальника поста, - в складах достаточно зерна нового урожая, чтобы обеспечить хлебом все воинские гарнизоны вдоль границ Кореи и Китая. А также на непредвиденный случай – в помощь корейским беженцам. В прошлом месяце их перешло в российские пределы триста человек. Розанов отправил всех в долины рек Монгугай и Цымухэ. Примерно столько же людей, а может и больше, перейдет границу зимой, когда река Туманган покроется льдом. Они покидали свою родину, захватив с собой самое необходимое, рискуя умереть по пути от холода, голода и рук бандитов. Розанов со временем понял, что эти люди не злобивы, не ленны, а отличаются трудолюбием,  умом и твердым характером. Среди них были землепашцы, рыбаки, мастеровые, инженеры, каменщики, кораблестроители, учителя и даже ученые.  Они довольствовались малым, умели ценить дружбу, платил добром за добро, и намеревались пустить здесь корни. А в России наступали большие перемены после тяжелой Крымской войны, открывался простор для всех сфер человеческой деятельности, особенно для крестьянства. Уже шел четвертый год, как государь отменил крепостную зависимость и наделил крестьян большой свободой. А тем, кто желал переселиться на необжитые земли Приморья, предоставлял особые льготы. Значит, в скором времени, можно рассчитывать, что русские крестьяне-переселенцы вместе с корейцами-русскоподданными смогут обеспечивать весь край собственным хлебом. Такая перспектива воодушевляла Розанова и он немедля отправил депешу с подробной  докладной Генерал-губернатору Восточной Сибири.

                                                 ***    

      По пути домой, Захарий Иванов и Ким Чержун заезжали в деревни Тизинхэ и Сидими. И всюду видели перемены. Люди обновляли жилища, строили склады под новый урожай, заготавливали дрова к зиме. Многие корейцы, мужчины, женщины и дети носили русскую одежду, которую привозили купцы из Николаевска.

      В деревне Сидими Чержун встретил женщину, лет сорока пяти, в русском сарафане. Увидел на площади, шедшую мимо с деревянными мисками в руках. Это была жена его слуги Ли Ина, сбежавшая семь лет назад с одним  типом, торговцем рисовой браги - макколи. В ту пору Со Окнэ была цветущей женщиной, с большими черными миндалевидными, как у дикой косули, глазами. Теперь она заметно увяла, только глаза были прежними. По глазам Чержун и узнал ее, хотя столько воды утекло. Надо же такому случиться! Встретил не просто знакомую, а бывшую работницу большого янбанского двора, жену садовника Ли Ина, после стольких лет, и не где-нибудь, а именно здесь, на земле России! Вот как бывает в жизни! Чержун решил ничего не говорить слуге. Еще не известно, как тот воспримет новость. А ведь Ли Ин в Окнэ не чаял души. Жили они вдвоем в отдельном флигеле. И вдруг в один прекрасный день, жена сбегает с другим мужчиной. После того случая садовник, прежде веселый, жизнерадостный, враз переменился, стал замкнутым. А когда Ким Чержун задумал уехать из страны и предложил Ли Ину последовать за ним, тот согласился, не раздумывал ни секунды.

                                        ***

      В конце октября Кенне родила сына. Назвали Юнсоб. Это был первый корейский ребенок, родившийся в деревне Александровка. Староста Захарий Иванов принес на правый берег бутыль самогона, а жена его Ксения преподнесла роженице отрез ситца. Выпили за здоровье малыша. Корейцы впервые попробовали самогон прошлой зимой на Рождество. Это был обжигающий крепкий напиток – достаточно сделать два глотка, чтобы опьянеть. Особенно пришелся он по душе Ан Сандги. Вот и теперь, сидя за низким столиком в доме Че Чунсо, раскрасневший Сандги говорил о своем наболевшем:

      - Ну почему все так вышло?! Это не правильно!.. Я бы непременно пошел к вану*  и сказал бы ему: “Достопочтенный ван! Меня зовут Ан Сандги. Простите  великодушно за то, что посмел оторвать вас от важных дел. Но меня привело к вам смятение души и тела. Я обыкновенный рыбак, простолюдин, мало понимаю в государственных делах. От таких, как я, вы отмахиваетесь будто от назойливых мух. Но поверьте, хотя мы и жалкие букашки, но и у нас есть головы, которые соображают. Хочу заметить, - если страну уподобить с плывущей лодкой, то почему бы вам, достопочтенный ван, не сделать ее  более крепкой? Та лодка, в которой мы с вами плывем, сплошь дырявая, долго в ней не продержаться. Вот и получается, что ваши подданные уходят, кто в Китай, кто в Россию...”

______________________________________

*Ван – король.

      Ан Сандги умолк, склонил голову.

      - Что он говорит? – тихо спросил Захарий Иванов у Чержуна.

      - Немного сердце болит, - ответил Ким. – Думает о Корее.

      - Ничего, ничего, - успокаивал староста. – Может, еще вернетесь назад.

      - Нет, - отрицательно покачал головой Чержун. – Мы не вернемся. Может быть, наши внуки вернутся.

                                    ***

     Историю своей жизни Ким Чержун никому не рассказывал, знали только домашние. А много лет назад в Корее, в городке Хверен, скрыть что-либо от людей богатой семье представлялось сложным. Его история, пожалуй, была достойна сюжетам классических повестей: знатный янбан Ким Тонгир имел двух жен, обе родили сыновей, одного назвали Чержуном, другого Чхануком. Два брата росли бок о бок, получили образование у кадонгеса – домашнего учителя, гувернера. Только Чханук, бывший на полгода младше Чержуна, не проявлял большого рвения к учебе, отличался своенравным характером, все его капризы незамедлительно исполнялись в доме. А Чержун, наоборот, все время сидел с книгами, зачастую ему не хватало дня и он читал до поздней ночи при зажженных свечах. Младший брат считал его ненормальным и дал ему прозвище – Янгактын, что означало светильник из бараньего рога. Имея очень поверхностные знания в области философии, Чханук ошибочно трактовал учения Конфуция, корейских мыслителей Бо У, Квон Гына, Ли И. Он настолько уверовал в собственное совершенство, что  на каждом шагу утверждал о своей готовности приблизиться ко двору самого принца – регента Тэвонгуна. Вспыльчивый Чханук мог резко оборвать собеседника, даже если тот по возрасту годился ему в отцы и в дурном расположении духа жестоко наказывал слуг. Чержун не мог на это смотреть спокойно, поэтому они часто ссорились.  Однажды Чержун сказал ему: “Философ Ли пишет, что разум – это сущность тела, следовательно, душа не может являться носителем зла. Ты любишь часто его цитировать, но зло просто окутывает твою душу. Именно поэтому ты никогда не сможешь стать искренним человеком, каким был Ли И.” “Мысли больших людей со временем устаревают, - ответил на это Чханук. – Я их должен брать на вооружение, а поступать я волен по своему усмотрению.” К книгам и ко всяким наукам Чханук питал отвращение, зато не был равнодушен к чревоугодничеству и спиртному. Если в доме не обнаруживалось вина, он тотчас отправлял за ним служанку Окнэ, жену садовника. Та приносила, и, зачастую, садилась с ним пить. У нее развязывался язык, они долго судачили о том, о сем, распаленные жаром хмеля, покрикивали и передергивали друг друга. Даже был случай, когда раскрасневшая и взведенная выпитым, Окнэ набросилась на молодого хозяина, повалила его и влепила пощечину. Как ни странно, протрезвев, Чханук не наказал ее. В янбанском дворе для многих не было тайной, что Окнэ тайком от мужа частенько делила с ним постель.

      Шли годы. Глава семьи, постаревший Ким Тонгир уже плохо видел и слышал. Пора было передавать дела большого дома наследнику. Чханук нервничал. Невдомек было ему, что старший брат ни на что не претендовал. Богатство его не привлекало, а после смерти матери, Чержуну все в доме казалось чужим. С женой и дочерью он занимал небольшие апартаменты в глубине сада и проводил время в библиотеке, выбирался на люди только затем, чтобы отыскать какую-нибудь книгу. А когда появилась в городе французская католическая Миссия, он из любопытства стал ходить туда. Его интересовали люди, пришедшие из далекой европейской страны, проповедующие неизвестную религию. И хотя Чержун не до конца принял душою чужую веру, он очень подружился с пастором Анри Монтанем, простым и мудрым в общении, и с которым находил много тем для разговоров. В церковь потянулись простые люди. Но всем было известно, что правящий принц Тэвонгун решительно настроен против чужестранцев. Через год Миссия была выдворена из страны, а католики-корейцы стали жестоко преследоваться. Тут-то Чханук смекнул, что другого случая может и не быть, и донес на брата куда надо. Две молодые наложницы Чержуна - О Ена и Си Исуг прознали обо всем и тотчас поспешили к дому в конце сада. Чержун спокойно воспринял известие. “Что ж, - сказал он, - я это знал с самого начала. Мы здесь чужие.”

      Сборы были недолгими. Чержун зашел в большой дом и обнял отца, сказал ему, что по делам отлучится на некоторое время. Повозка, запряженная двумя лошадьми, выехала из города. На окраине, на распутье трех дорог остановилась. Никто не знал, в какую сторону следует трогаться. Молчал садовник Ли Ин, сидевший на козлах, молчала Хявори, прижимая к груди дочь, молчал Чержун, молчали О Ена и Си Исуг, умостившиеся среди скарба. Спустя некоторое время, Ким Чержун тронул плечо слуги, произнес коротко: “К морю!”

                                            ***

      Со Окнэ отнесла деревянные чашки китайцу Лю, а на обратном пути уже не обнаружила повозку с людьми, среди которых был человек, очень похожий на Ким Чержуна. “Неужели это был он, молодой янбан Чержун?! – думала женщина. – Мало ли на свете похожих людей? – успокаивала она себя потом. – И откуда ему взяться в этих краях? Нет, нет, ошибка.” Окнэ пересекла площадь, свернула на улочку и вошла во двор. Под желтеющей листвой ясеня, на топчане сидел Нам Деси – бывший торговец рисовой браги - макколи и лениво посасывал трубку. Окнэ надела грубый брезентовый передник, уселась под навесом, стала работать топориком, делать из заготовки чашку. Они с Нам Деси перешли границу в прошлом году и оказались в деревне Сидими. Тогда беженцы с помощью корейских крестьян построили низкую фанзу и перезимовали холодную зиму. Чтобы как-то свести концы с концами, Со Окнэ принялась изготавливать из мягкой породы дерева посуду, неглубокие плошки, - этому ее научил один старик-кореец, живший неподалеку. Готовые чашки она относила китайцу Лю, тот, в свою очередь, разукрашивал чашки разноцветными красками, покрывал лаком, затем продавал на ярмарке Николаевска. За свою работу Окнэ  получала не ахти какие деньги, но на них они продержались несколько холодных месяцев. Все это время сожитель помогал ей, вытесывал чурки нужных размеров, но с наступлением весны он занялся посевными работами. Теперь Нам Деси считал, что выращенного хлеба достаточно и не притрагивался к ножовке и топору. А Со Окнэ  рассудила иначе, что перерыв может отрицательно сказаться на приобретенных навыках и продолжала делать посуду. Еще неизвестно, как дальше жизнь пойдет, надо быть начеку, если грянут тяжелые времена.

      Окнэ отложила топорик, взяла другой инструмент в виде молотка, но с загнутым вниз горизонтальным лезвием и стала вытесывать из круглой заготовки внутренность. Движения ее плеча и руки были энергичные, уверенные, - каждый следующий удар тесака ложился непременно рядом с предыдущим. Твердая ее рука делала свое дело, хотя голова в это время была занята другими мыслями. Она задумчиво повертела деревяшку, почти уже приобретшую форму чашки, отложила в сторону, взяла другую чурку. Посмотрела на мужчину.

      - Послушай-ка! – окликнула она. – А какого роста был Ким Чержун?     

      - Что, что? – Нам Деси вынул трубку изо рта.

      - Я спрашиваю, какого роста был Ким Чержун?

      - А кто это?

      - Ну, сын янбана Ким Тонгира. Еще у него был второй сын, Чханук.

      - А-а, - протянул Нам. – Откуда мне знать? Тебе это должно быть известно лучше. Ты же у них служила. 

      - Когда это было...

      - А что ты вдруг спрашиваешь?

      - Так.

      - Постой-ка, - ленивые маслянистые глаза Деси неожиданно округлились и в голосе его появились иронические нотки. – Так ты же с тем юнцом, молодым господином Чхануком, жаркие ночи проводила. Вспомнила, что ли?  

      - Вспомнила, вспомнила! – грубо отозвалась Окнэ.

      - Ладно, ладно, - примиряюще хохотнул сожитель. – И пошутить нельзя. Дело-то прошлое. Чханука я помню, а вот его брата, хоть убей – нет. Неспроста ты заговорила о нем. Что случилось?

      Женщина не сочла нужным объяснять и помолчав несколько секунд, проговорила:

      - Он был очень серьезным человеком, не то, что его безалаберный брат. Я его даже немного побаивалась, – черные сливовые глаза Окнэ грустно смотрели в пространство. – Когда я пришла в их дом, братьям было, одному шестнадцать, другому шестнадцать с половиной. Чержун и тогда выделялся серьезностью. Все время читал толстые книги. За чтением он весь преображался, лицо его излучало непостижимый глубинный свет, как та далекая, загадочная и самая яркая звезда на небе. Я часто подглядывала за ним, и при этом у меня в груди отчего-то учащенно билось сердце.

      - Ясное дело, - усмехнулся Деси. – Тебе не терпелось поскорей очутиться с ним в одной постели.

      - Не суди по себе. Это ты не упускал каждую юбку. А Чержун был человек чистейшей души. Он, конечно, имел наложниц, все-таки янбан, но настоящей женой его приходилась простая девушка по имени Хявори. Когда он взял ее к себе, отец ему ничего не сказал, ведь мать Чержуна тоже была из обычной семьи. По правде говоря, Чержун-то и настоял, чтобы я вышла за садовника Ли Ина. В его глазах, я, наверное, выглядела добропорядочной. В ту пору, я, действительно, была целомудренной. Пока не связалась кое с кем...

      - Ты имеешь в виду меня?

      -  Тебя, Деси, кого же еще.

      - А как же Чханук? Милая, несправедливо валить все на меня.

      - Тот был заносчивый и глупый, - сказала Окнэ. – Не в пример брату. К тому же не просыхал от спиртного неделями. Я тоже хороша – пила вместе с ним. Пьяный Чханук становился тупым бараном. Болтал всякую чушь, выводил меня из себя. Я его лупила до синяков... Эх… Прошли те времена. Будто в сказке все было... А чего мне не хватало?..

      Женщина принялась за прерванное дело: сильным взмахом руки рубила тесаком заготовку, щепки летели в разные стороны. Она думала О Ли Ине. Прошло более десяти лет, как она ушла от него. Не ушла, а сбежала, прихватив все деньги. Дала деру тайком, точно лисица, укравшая курицу, оглядываясь по сторонам. Потом она сотни раз жалела, но прошлого не вернуть. А свою связь с Нам Деси Окнэ считала простым сожительством двух существ, которым неведомо такое тонкое чувство как любовь. Их соединила животная страсть друг к другу. И больше ничего. Она презирала его, а он презирал ее, но почему-то держались вместе, хотя если бы кто-нибудь из них исчез, другой при этом глазом бы не моргнул. В первое время их совместная жизнь имела как будто даже счастливую окраску. Убежав в другой город, они предались развлечению, целыми днями пили рисовую бражку. Но вскоре деньги иссякли, а заодно лопнула коммерция Нам  Деси. Страну преследовали неурожаи, наступили тяжелые времена. Окнэ с Намом подрабатывали где могли, переезжали из города в город, из провинции в провинцию, пока наконец не решились перебираться в Россию. И вот они здесь. Разве трудностей поубавилось? Наоборот, их стало больше. Что ж, сами виноваты, никто их не звал сюда. Зимы холодные, и русский язык такой сложный, - за год она выучила всего с десяток слов. Но что делать, надо учить дальше, иначе пропадешь. О, Небо! Все лишения выпали на ее долю за ее грехи! Где сейчас Ли Ин, так же продолжает он служить в янбанском доме или судьба мотает его по свету? И был ли давеча на площади человек янбаном Ким Чержуном? Если бы Окнэ была посмелей, она бы подошла к нему и спросила, так ли это?

                                               ***

      Поручик Андрей Розанов приехал в Александровку верхом на гнедом коне, в сопровождении четырех казаков. Захарий Иванов показал ему деревню, складские помещения и школу. Розанов остался доволен увиденным, - люди обустраивались и берегли плоды своего труда, дети ходили в школу, и не было нигде следов запустения. Староста поделился с поручиком планом, - поставить на речке следующим летом мукомольную мельницу, благо в деревне есть мастеровые среди русских и корейцев. Поручик одобрил идею, вызвался помочь закупить им необходимые металлические части и механизмы. Розанов поражался силе человеческого духа, - еще совсем недавно эти люди поселились на необжитом месте, а вот, поди, построили деревню, вырастили хлеб, рожают детей. Что ни говори, удивительное существо – человек!

                                          

                                      ЧАСТЬ ВТОРАЯ

      Длинное двухэтажное бревенчатое здание Иркутского реального училища стояло на крутом берегу Ангары. В числе обучавшихся были и три корейских юноши,  - Че Вольгук, Хан Илья и Ли Степан. Илья приехал из деревни Тизинхэ, а Степан из Раздольного. Они имели корейские имена Санхо и Тэвон, но при крещении получили русские. Вольгук тоже принял в Александровке православие, его крестным стал староста Захарий Иванов, который и дал ему имя - Захар.

      Летом 1869 года по Приморскому краю путешествовал штабс-ротмистр Сергей Дмитриевич Максимов, посланный Восточно-Сибирским отделом Императорского Русского Географического Общества, находящимся в Иркутске. Знакомясь с краем, Максимов столкнулся с корейцами, познакомился с их укладом жизни, бытом и культурой. Потом, уезжая, он поделился с поручиком Розановым идеей забрать в Иркутск трех корейских мальчиков, хорошо разговаривающих на русском, с тем, чтобы отдать их на учебу в реальное училище.  Розанов помог найти таких ребят. В том же году у поручика заканчивался срок пребывания в Новгородском посту. Он передал дела новому начальнику, капитану Димченко, и отбыл с женой в Петербург. Проезжая через Иркутск, он навестил корейских парней, пообедал с ними в ресторане «Золотой якорь» и дал им еще карманные деньги. На прощание Вольгук подарил поручику деревянную маску, которую вырезал из ясеня.

      Мальчики квартировали у пожилой вдовой женщины неподалеку от училища. Плату за их обучение внесло Русское Географическое Общество, а за проживание и питание ученики должны были платить сами. Деньги, посланные с оказией родителями, доходили долго. Не дожидаясь их, ребята зарабатывали, разгружая пароходы, идущие по Ангаре.

     Вольгук впервые видел такой большой русский город со множеством улиц, снующими извозчиками, базаром,  церковью о пятью сверкающих на солнце позолотой куполов, большим зданием городской Управы и Триумвальной аркой на площади, где начертана надпись «Дорога к Великому Океану.» Высокую Триумфальную арку, исполненную в камне, было видно издали. Все караваны, движущиеся зимой и летом по Московскому тракту, неизменно попадали на площадь и проезжали через арку.

      Вольгук любил в одиночестве бродить по улицам, он исходил пешком город вдоль и поперек, знал, где и на каком углу находится та или иная харчевня и забегаловка, в которых недорого можно пообедать.

      Излюбленным местом ребят была чайная в центре города, в полуподвале. Там из огромного пузатого самовара наливали вкусный душистый чай и подавали горячие ароматные бублики. Частенько они чаевничали вместе с хозяйкой, теткой Дарьей. “Хлопцы, айда вичорить!” – звала она их, вытирая о передник свои натруженные руки. Ставила на стол смородиновое варенье, картошку в мундире, хлеб. Хлеб тетка Дарья пекла сама. Поднявшееся тесто помещала в глубокие железные миски и ставила в печь. До чего же вкусен был хлеб, горячий, ароматный, с хрустящей золотистой корочкой!

      С самого начала ребята во всем помогали тетке Дарье, – носили воду, кололи дрова, чинили крышу. А когда хозяйка хворала, ухаживали за ней. Чтобы не докучать сердобольную женщину, Вольгук с товарищами завел правило завтракать и обедать в городе, только ужинали дома, купив по дороге продукты.

      Муж тетки Дарьи всю жизнь работал на барже простым рабочим, однажды на него свалился тяжелый тюк и раздавил насмерть. Детей у них не было. Иногда захаживал к хозяйке ее тридцатилетний племянник Васюта, обычно выпивши, жаловался тете на свою неудавшуюся судьбу. Потом заходил в комнату к ребятам, там продолжал травить себе душу. Но Дарья его выпроваживала. Этот Васюта был плотник, имел жену и десятилетнего сына. Половину своего заработка он спускал в кабаках. Жена его, по-видимому, была кроткая женщина. Вольгук несколько раз видел ее у тетки Дарьи, всегда поникшую и печальную.

      Иркутск был город своеобразный, по улицам его бродил интересный и яркий люд, – строгие и вальяжные купцы, бородатые крестьяне, женщины в цветастых юбках, молодые девицы с длинными тугими косами, блестящими глазами и напомаженными алой помадой губами, заезжие дворяне-аристократы, одетые с иголочки. Особенно привлекал парня городской базар, – каких только типажей здесь не было! Все увиденное волновало Вольгука, рождало в душе образы. Он стал уединяться в дровяном сарае тетки Дарьи, чтобы вытесывать топориком человечков. Поначалу он делал их быстро, выбирал полено посуше и приступал к работе. Не проходило и двух часов, как скульптурка была готова. Теснившиеся в голове образы воплощались в кусках дерева, которые потом оставались лежать там же, среди дров. Только однажды увлечение парня обнаружилось. Тетка Дарья чуть не спалила одно из творений Вольгука в летней печи во дворе, когда пекла хлеб. Она разглядела слабым своим зрением бородатого мужичка в грубом полене, которого хотела кинуть в огонь. Очень удивилась она, возвратилась тотчас в сарай и там обнаружила еще пять человечков. Смекнула хозяйка, что они дело рук Вольгука. Тот захаживал в сарай чаще обычного в последнее время и стучал там топором. Рубка дров служила полезным физическим упражнением для молодого организма, а вырубленные человечки, стало быть,  – следствие его фантазии. Пожилая женщина снесла в дом все скульптурки, поставила их в ряд на посудном шкафе. Вольгук сказал Дарье, что сделал их ради баловства, но раз они нравятся ей, пусть сохраняет. Только он взял ножичек и подправил скульптурки, срезал острые углы, чтобы случаем тетка Дарья не поранила ими себе руки. Возясь в доме, хозяйка зачастую вдруг останавливалась и долго разглядывала деревянные человечки: мужичка в длинной рубахе, подпоясанного веревкой, купца с окладистой бородой, молодца-балагура с закинутым назад головой, торговца сладостями с лотком на шее, бабу в широком сарафане, девицу с тугой косой, переброшенной на грудь.

      Висела на тесемке над кроватью Вольгука и маленькая копия человечка Хондо, сантиметров десять высотой, вырезанная из ореха.

                                        ***

      Шел уже третий год, как Вольгук не был дома. Письма в Александровку и обратно шли долго. Последнее письмо от матери он получил нынешней весной из села Благословенное. Оказалось, они переехали. Штемпель на конверте был обозначен октябрем 1871 года и добиралось письмо целых пять месяцев. Мать не сообщала причину переезда, только писала, что осенью, после сбора урожая, одиннадцать корейских семей, все, что жили в Александровке, на подводах тронулись в путь. Ехали долго мимо многих селений, прошли озеро Ханка, добрались до реки Уссури, – там, на берегу, скопилось человек триста корейцев из разных мест Приморья. Подали баржу, все погрузились на нее, пароход потащил баржу на буксире вверх. Через сутки вошли в реку Амур, пристали к берегу. С помощью казаков и солдат корейцы построили в долине около ста изб, школу, бани и несколько больших амбаров для хранения зерна. “Дом наш хороший, – писала мать, – с русской печью. Рядом живут дядя Чунсо с тетей Кеннэ, Ан Сандги и Ким Чержун. В поселке три улицы, есть и площадь, по краям которой растут высокие сосны и березы. Люди не унывают и полны желанием работать. А поля здесь широкие и раздольные.  Мы тепло вспоминаем русских, с которыми жили в Александровке. Захария Иванова, его жену Ксению Егоровну, учительницу Сусанну Торопову и других. Я очень беспокоюсь, что мое письмо затеряется в дороге и ты, закончив учебу, поедешь в Александровку, думая, что мы там.”  

      Вольгук написал ответ сразу и отнес на почту.                               

                                       

                                            ***

      Летом во время каникул, Вольгук с друзьями устроился на пароход. Работали они в машинном отделении, исколесили всю Ангару и озеро Байкал, прошли вверх и вниз по реке Баргузин. Вольгук был заворожен окружающей природой. В минуты отдыха он выходил на палубу, и подолгу любовался бесконечным синим Байкалом. Ночью, в безветренную погоду, гладь озера отражала звездное небо, – все сливалось воедино, – и было не различить границ, не разобрать, где небо и где вода. А однажды он наблюдал закат, – огромное пространство голубого неба постепенно окрашивалось в жгучее алое и там, далеко, у края земли, пульсировал живой диск солнца. Величественные вековые сосны на берегу с тяжелой кроной, полыхали огнем. Ночью Вольгук не мог уснуть. Возвратясь в Иркутск, он первым долгом отправился на базар, и часть заработанных денег потратил на приобретение красок, кистей и бумаги. Как ими пользоваться, парень имел некоторое представление, – у них в училище учитель географии часто крепил на доске бумагу, отмечал карандашом контуры материков, морей, островов и закрашивал их краской.

      

                                             *** 

      В сентябре возобновились занятия. Теперь Вольгук все свободное время тратил на рисование природы. Никогда прежде не бравший уроки рисования, парень действовал, движимый лишь интуицией, – широко и свободно наносил кистью краски на бумагу, пятно за пятном. Приятели его Илья и Степан смотрели на увлечение друга, как на простую забаву, – деревянные фигурки делал, а теперь и рисовать стал. Надоест – бросит. Но постепенно ребята начали беспокоиться, – уж слишком много времени тот уделял своему рисованию. Порой забывал раскрывать учебники, уходил после занятий с папкой под мышкой, а возвращался поздно вечером. Даже простудился однажды, рисуя на холодном ветру.

      Илья со Степаном не раз заглядывали в его папку, пытаясь найти ответ, – что случилось с их приятелем?  Они перекладывали мятые листы бумаги с карандашными и акварельными рисунками и не могли ничего понять – улочки Иркутска, магазинчики, забегаловки, фигурки людей, мужиков, женщин, – чем они притягивали Вольгука как магнитом? 

                                               ***    

 

      Прошла осень, прошла зима, прошла весна... И вновь наступило лето. И снова заходили пароходы, баржи вверх и вниз по Ангаре, трубя протяжно гудками и загребя шумно воду лопастями винтов.

      Летние месяцы учащиеся с наставником во главе работали на пароходе, а в конце октября сдали экзамены и получили дипломы судовых механиков.

      Администрация Реального училища устроила прощальный вечер. С щедро накрытым столом, шампанским и духовым оркестром. Выпускники выглядели на нем торжественными, красивыми и возмужавшими – в строгих черных кителях и белых рубашках. Пришел фотограф, единственный в городе, франтоватый, с усиками, установил треножник и заснял всех, при этом в руке его ослепительно вспыхнула магма. Присутствовал  в зале и Сергей Дмитриевич Максимов, сотрудник Императорского Русского Географического Общества, – человек, который так круто изменил судьбы корейских ребят.

      Выпускников направили в разные уголки Восточной Сибири. Илья со Степаном получили распоряжение работать на озере Ханка, Вольгук – на Амуре. Ему необходимо было ехать в Благовещенск, где он вступал в ведение капитана грузового парохода «Михайло Ломоносов».

      До следующей навигации было достаточно времени, ребята могли на несколько месяцев отправиться к родителям. Но как ни велико было желание поскорей встретиться с близкими, они надумали еще пару месяцев задержаться в Иркутске, чтобы подзаработать денег и набрать гостинцев домой. А трогаться они решили после Рождества, когда откроется санный путь.

      Друзья устроились в ремонтные мастерские Пароходства. После работы гуляли по городу, заходили в харчевни и чайные, а в субботние вечера посещали кафе «Северный олень», где собиралась местная богема: поэты читали стихи, музыканты играли на скрипке и гитаре, певцы пели романсы. Вольгуку нравилась раскованная, пропитанная духом творчества, атмосфера, – это был клуб свободных людей. Здесь выпускников училища встречали как своих, к тому же, на Вольгука возлагалась обязанность декоратора вечера. О его способностях рисовальщика прознали давно, и он заполнял листы бумаги, приколотые по всем стенам, дружескими шаржами, поэтическими виршами, острыми шутками и прочими.

                                                  ***  

      Однажды вечером навестил ребят Сергей Дмитриевич Максимов. Пока тетка Дарья кипятила самовар, Максимов разглядывал на посудном шкафе деревянных человечков.

      – Это Захар смастерил, – кивнула хозяйка в сторону Вольгука.

Штабс-ротмистр взял в руки торговца сладостями.

      – Ловко, – похвалил он. – Очень похоже. – Поставил скульптурку на место, добавил. – А ты покажь мне остальное художество.

      – Какое художество? – не понял Вольгук.

      – Рисунки.

      Вольгук покраснел, и, в замешательстве, словно онемел.

      – Так это, Сергей Дмитриевич, баловство, – нашел ответ Вольгук. – Да и ребята тоже подтвердят.

      – Угу, верно, – тут же пришли на помощь ему Илья со Степаном.

      – Покажь, покажь, – не унимался Максимов.

      Делать нечего, Вольгук достал папку. Гость стал разглядывать рисунки, на некоторых он подолгу задерживал внимание, при этом его черные густые брови то сходились вместе, то вскидывались кверху. Наконец он досмотрел все содержимое папки. Пристально взглянул на выпускника училища.

      – Сдается мне, парень, тебе не на механика следовало учиться, – произнес он с полной серьезностью, хотя едва заметная улыбка застряла в уголке его рта. – Поднялся со стула. – Ну-ка, пошли со мной. Заглянем в одно местечко...

      – А чай?! – всплеснула руками тетя Дарья.

      – Вы тут начинайте пока без нас, – сказал Максимов. – Мы позже подойдем.

      На улице в вечернем воздухе кружились легкие снежинки. Они шли недолго, завернули у церкви в переулок и вошли в бревенчатый дом. Их встретил мужчина лет пятидесяти в красной сорочке и овчинной безрукавке. За столом при свете керосиновой лампы жена и дочь возились с пряжей. Гости поздоровались с домашними. На стенах висели картины с изображением святой девы Марии, Христа и пейзажи. 

      – Извини, что мы без предупреждения, Родион Петрович, – сказал Максимов. – Дельце одно неотложное есть.

      – Чего там, рады всегда, – ответил Родион и завел их в свою комнату-мастерскую. Усадил на деревянный лежак-топчан, застланный медвежьей шкурой, и принялся рассматривать, придвинувшись к лампе, предложенную папку. Вольгук чувствовал себя не в своей тарелке, он понял, что находится у Горсткова, большого мастера живописи и иконописца, закончившего в молодые годы Художественные мастерские при Донском монастыре в Москве. О мастере он много слышал и теперь вот, сам того не ведая, очутился у него дома. Художник разглядывал рисунки долго, отставлял в сторону лист, брал другой.  Вскоре он закончил осмотр.

      – Ну что ж, – заговорил Родион. – Скажу тебе, Сергей Дмитрич, следующее. Первое. Рисунки сделаны без всякой подготовки. В них отсутствуют пропорция, перспектива, горизонт. Рисовальщик не имеет понятия о цвете, не знает метода смешения красок. Второе. Рисунки сработаны сердцем. Важно знать первое, не утрачивая второго. Если первое побеждает второе, значит, пользы никакой. Вот в чем вопрос.

      – Погоди, Родион, – заспешил Максимов. – Что-то я не совсем понял. Каково же твое отношение к рисункам?

      – Стало быть, творения этого молодого человека? – художник взглянул на Вольгука.

      – Совершенно верно. Его зовут Захар Цой. По-корейски – Вольгук. Так есть ли у него задатки или нет?

      – Несомненно, есть, – был ответ.

      – И что ему теперь делать?

      – Как – что? Продолжать рисовать.

      – Ты хочешь сказать, что художник из него получится?

      – Это зависит от него самого.

      – Гм...

      – Папка сия основательно обтрепалась, – произнес Родион. – Такое происходит неспроста. Значит, в душе есть движение. Ехать ему надо в большой город. Учиться. В Москву или Петербург.

      Штабс-капитан задумчиво потеребил усы.

      – Ну, ладно, – молвил он и хлопнул парня по плечу. – Ты иди к себе. Передай поклон Дарье Семеновне, скажи, в другой раз зайду почаевничать. 

      – До свиданья! – сказал Вольгук. Родион Петрович проводил его до двери.

      – Приходи ко мне в пятницу, – предложил он. – Малость покажу, что знаю.

      – Премного благодарен вам! – Вольгук поклонился мастеру и зашагал быстрым шагом домой. Он спешил к друзьям. В душе его океанские волны несли на гребнях нечто огромное и неизъяснимое, не глубинное темное, а небесное светлое.

      Горстков вернулся в комнату и они с приятелем закурили трубки.

      – Помнишь, Родион, – сказал Максимов, пуская клубы дыма, – я тебе однажды рассказывал про корейцев. Как встретил их несколько лет назад, путешествуя по Приморскому краю. Общаясь с ними в ту пору, я уяснил для себя, что эти люди, хотя и отличаются от нас и внешне, и языком, и бытом, очень схожи с нами в чем-то. Сходство порою поразительно. Приятие судьбы как данность и готовность к новым испытаниям. Среди этого народа непременно найдутся весьма способные и даровитые, как паренек Вольгук. Я поговорю с начальством, может, удастся что-то сделать для него.

      – Хорошо бы, – кивнул художник. – Ему необходимо потолкаться  среди творческого люда. Только тогда появится возможность сравнивать, критически относиться к себе. Но в большом городе уйма соблазнов, могущих испортить человека. Он может пойти на поводу ложных вкусов и сиюминутной моды. Но это уже зависит от него самого. А ехать нужно.

                                                     ***

      Каждую пятницу Вольгук ходил к Родиону Горсткову, учился у него премудростям художнического ремесла: изготавливал рамы и подрамники, грунтовал холст, растирал и смешивал краски. Он извел гору бумаги, рисуя карандашом и водяными красками простые натюрморты, прежде чем приступил к маслу. Первый масляный этюд он сделал спустя два месяца, написал засыпанные снегом суда на берегу Ангары.

      До Рождества оставалась неделя. Придя в очередной раз к мастеру, Вольгук застал там штабс-капитана Максимова.

      – Готовься, Захар, – сказал он ему. – Скоро два наших сотрудника отправятся в Москву. Ты поедешь с ними. На первое время деньги тебе дадим, а дальше придется выкручиваться самому.

      Вольгук во все глаза уставился на Максимова, будто не понимал, о чем речь.

      – Ты едешь учиться живописи в Москву, – сказал Горстков.

      Парень молчал. Он испытывал смешанные чувства, и огромной радости и одновременно тоски. Тоски по родным, матери, отцу, девушки Юнми, дочери Ким Чержуна. В ту пору, когда они расстались, ей было пятнадцать. А теперь она, наверное, стала настоящей красавицей. Помнит ли она его, думает ли хоть немного о нем?

      Вольгук поднял растерянные глаза:

      – Я не знаю... Большое спасибо. Вы так много сделали для меня. Спасибо. Но я не могу.

      – То есть, как – не можешь? – спросил Максимов.

      – Мне надо к родителям. Я вам благодарен за все...

      Сергей Дмитриевич переглянулся с художником.

      – Вот что, Захар, –  сказал он. – Ты очень соскучился по родным. Все понимаем. Четыре года – срок не маленький. Но другого случая может не быть. До Москвы дорога дальняя, не каждый год туда отправляются наши люди. У тебя есть способности. Ты станешь художником. 

      – Большое спасибо, – молвил парень. – Мне надо домой. Мои родители переехали на новое место. Они нуждаются в помощи.

      Помолчали. Штабс-ротмистр набивал трубку.

      – А что, – проговорил Родион Горстков. – В принципе, рисовать можно везде...

      – Если он уедет – все пропало. Ему уже будет не до того, – сказал Максимов. – Там глубинка, там надо день и ночь трудиться, чтобы выжить.      

       Вновь наступило долгое молчание.

      – Ладно, – Сергей Дмитриевич заставил себя улыбнуться, и хлопнул парня по спине. – Может, ты и прав. Поезжай домой.

                                                  ***

      В середине января, Вольгук, Илья и Степан уехали из Иркутска. Московский купец Игнатий Примаков, везший в Приморье мануфактуру, согласился взять ребят. Его торговый караван из сорока санных кибиток, запряженные тройками рысаков, двигался по нескончаемой дороге. Просторная белая степь сменялась густым лесом, лес сменялся степью. С наступлением вечера разбивался лагерь, разжигались костры. Всю ночь слышался жуткий протяжный волчий вой, лошади настороженно вскидывали головы, но люди были начеку, – их руки крепко сжимали ружья. Игнатий Примаков не раз хаживал по этим местам, ничего не боялся, спокойно глядел вперед, посасывая трубку. Четыре года назад, летом, по этой же дороге, но в обратном направлении, в Иркутск ехали Вольгук, Илья и Степан. Но сейчас они ничего не узнавали, все вокруг было белым-бело. Мохнатые снежные шапки громоздились на соснах и елях, миллионы солнечных бликов ослепляли глаза. В тулупе, лежа на санях, Вольгук смотрел, как позади убегает прочь дорога, и вспоминал Иркутск, Ангару, реальное училище, тетку Дарью, штабс-ротмистра Максимова, художника Горсткова, завсегдатаев литературного клуба в кафе «Северный олень», одержимых жаждою творчества парней и девчат... Долгие четыре года остались теперь в пространстве памяти, и, как ни крути, все это было уже прошлым, в которое ему уже предстояло лишь время от времени заглядывать. Но прошлое, он чувствовал, каким-то образом связано и с его будущим, которое ему предстояло встретить. Неясные очертания грядущих перемен заставляли учащенно биться молодое сердце. Он знал, что надо быть сильным, чтобы пережить все, что дарует жизнь, – страдания и радости.

      Второго февраля они прибыли в Благовещенск, а еще через несколько дней Вольгук сошел с саней на перекрестке дорог, простился с друзьями Ильей и Степаном, с которыми провел счастливые годы учебы, с купцом Примаковым, с которым очень сдружился в пути. Игнатий обнял парня и по-русски трижды коснулся своей огненно-рыжей бородой его щек.  Вольгук стоял посреди дороги и долго провожал взглядом уходящий караван, затем подобрал рюкзак и зашагал в ту сторону, куда показывал указатель на столбе «Село Благословенное». Через минут двадцать ходьбы, он увидел раскинувшийся в долине поселок. Вились дымки над домами, кричали петухи, лаяли собаки. «Значит, родители теперь живут здесь!” –  с волнением подумал Вольгук и прибавил шагу. Он шел по широкой улице, по обеим сторонам стояли бревенчатые дома, встречались и низкие фанзы. Два мальчугана привели его к небольшой избе. Прежде чем войти в сенцы, Вольгук перевел дух. Он увидел под навесом крыльца Хондо – скульптурку, которую он смастерил еще в Корее. Парень улыбнулся и потянул на себя дверь. В комнате, на топчане рукодельничала женщина, неподалеку возился малыш лет четырех. Женщина обернулась к вошедшему, вскрикнула и  бросилась ему на грудь.

      – Наконец-то дождались! – всхлипывала мать

      – Ну, хватит вам плакать, – сказал Вольгук. -  Я же вернулся домой живой и невредимый. Дайте-ка, я разденусь... –  Парень скинул овчинный тулуп, повесил на гвоздь, остался в черном кителе, который им выдали в честь окончания реального училища. – А это кто? – Он присел на топчане, взял на руки малыша.

      – Это... – мать утерла слезы на щеках, – мой сын, твой младший брат.

      – Мой братик?! – удивился и одновременно обрадовался Вольгук. – А почему вы не писали, что у меня родился братик?

      – Видишь ли сынок, неудобно как-то было сообщать. Я ведь уже не молодая. Стыдно было писать.

      – А что стыдного-то? У меня братишка родился, а вы - стыдно было. Я ведь совсем не знал и никакого подарка для него не взял.

      – О каком подарке ты говоришь, сынок? Ты приехал – это и есть подарок. Что же это я сижу, сейчас накрою на стол.

      – Я не голоден, мама. А где отец?

      – На охоте. Промышляет белку. Представляешь, только пятерым в нашем селе дали ружья, в том числе и отцу, – с гордостью заметила мать. – Шкурки он сдает государству, ему хорошо платят, да еще бесплатно выдают порох и патроны. Он вернется через два дня.

      – Через два?

      – Они уходят на неделю. Живут в лесном домике, ставят капканы, обрабатывают шкурки.                                                                                   

      – А это не опасно?

      – Сначала я тоже тревожилась, потом привыкла. Отец же не один. Они выручают друг друга.

      – Понятно, – кивнул Вольгук и заглянул в лицо малыша. – Как его зовут, мама?

      – А ты его спроси, – улыбалась мать. – Он вообще озорной, притих потому, что нового человека увидел. Я ему про тебя много рассказывала.

      – Я твой брат Вольгук, – сказал Вольгук. – А тебя как зовут?

      – Арсений, – ответил малыш.

      – Арсений?!

      – Мы ему дали русское имя. В честь кузнеца Арсения Торопова в Александровке.

      Мать накрыла низкий корейский стол. Положила лепешки, вареные яйца, маринованную капусту – кимчи. Налила картофельный суп в глиняную миску.

      Вольгук, поглощая домашнюю еду, рассказал матери об Игнатии Примакове и его верных дюжих мужиках, как дорогой делали частый привал, давая отдохнуть лошадям, и сами отдыхали, разминая застывшие от долгой езды руки и ноги, разжигали костры, варили еду.

      – Мама, почему вы уехали из Александровки? – спросил потом Вольгук.

      – Так было нужно, – ответила женщина с грустной ноткой в голосе. – В тот год в Корее случилось большое наводнение. Около тысячи крестьян подались в Россию. Многие умерли по дороге от голода. Я видела этих истерзанных, измученных людей, они валились с ног от усталости. Ведь у них не было ни лошадей, ни подвод, шли пешком. Русские власти стали думать, как их устроить. Генерал-губернатор дал распоряжение, – беженцев переправить на Амур. Мы, конечно, могли оставаться в своих домах, но дело в том, что новый начальник Новгородского поста назначил Ким Чержуна старостой той большой группы беженцев. Расставаться с Чержуном мы не хотели и приняли решение следовать за ним.  Вот такая история, сынок. 

      – Понятно, – сказал Вольгук. – А как поживают дядя Чунсо с тетей Кеннэ?

      – У них все хорошо. Юксо уже одиннадцать лет, а Юнсобу восемь. Ходят в школу. Тетя Кеннэ там преподает корейский язык. А дядя Чунсо изготавливает глиняную посуду. Сначала дает им просохнуть, затем обжигает в печи.

      – Это сделал дядя Чунсо, – малыш Арсений ткнул пальцев в чашку, из которой ел брат.

      – Наконец подал голос, – заметила мать и они с Вольгуком рассмеялись.

      – Сейчас каждый старается находить себе работу, – сказала мать, подливая сыну еще супу. – Ведь осенью урожай хлеба не очень удался. И не только у нас, но и в других местах. Те, что помоложе, подались на север, на золотые прииски. Некоторые ушли в Хабаровск, Тобольск, Владивосток. Слышали мы, что много наших корейцев работает на строительстве Уссурийской железной дороги. Дай Бог, нынче нам больше повезет с урожаем. Местные чиновники даже не стали требовать возвращения долга за семена и крупный рогатый скот. Но мы все-таки собрали три подводы зерна, отвезли в воинский гарнизон. Солдатам тоже ведь нелегко приходится.

      – А Ким Чержун, Ан Сандги... как они?

      – Ким-янбан староста села и одновременно директор школы. Сейчас он с папой охотится в лесу. А Ан Сандги, я тебе не писала, он умер.

      – Умер?! – воскликнул, пораженный, Вольгук. – Когда это случилось?!

      – Еще в Александровке, после твоего отъезда в Иркутск. Он сильно пил. Научился сам готовить самогон. Никакие уговоры не помогали. Однажды ночью, пьяный, вышел на лодке в море и пропал. Нари, жена его, ждала полгода, надеялась, что отыщется. Но безрезультатно. А весной она вернулась в Корею.

      – Вон какое дело...

      – Она узнала, что корейские власти не наказывают женщин, решивших вернуться назад. И уехала, забрала дочерей. Староста Захарий Иванов дал ей подводу. Помнишь Сергея, сына учительницы Сусанны Марковны? Он же любил старшую дочь Ана Сандги Едю. Умолял ее остаться, но та не согласилась, не хотела расставаться с матерью и сестрой. Сергей провожал ее до самой границы.

      – Да... –  задумчиво произнес Вольгук.

      – А дочь Чержуна Юнми уже второй год учится в Хабаровске в женской гимназии.

      – Юнми в Хабаровске?! – Вольгук ждал, когда мать заговорит о девушке, сердце его с волнением забилось. – Расскажите, мама, как она там живет?

      – Неплохо. Ким-янбан осенью навещал ее. С ней вместе учатся еще четверо кореянок.

      – Наверное, она стала сейчас настоящая красавица?

      – Не сказать, чтобы очень... но миленькая.

      – А есть у нее кто-нибудь?

      – Ну, откуда же мне знать, сынок? А тебе что, нравится она?

      – Не  знаю, – пробормотал Вольгук, краснея. – Столько времени прошло... Когда я уезжал в Иркутск, ей было всего пятнадцать. Она, наверное, уже не помнит меня.

      – Помнит. Как-то раз она даже спросила твой адрес, сказала, что хотела бы написать тебе письмо, но не знает, удобно ли. Наверное, все-таки постеснялась написать. Да, у Ким-янбана тоже сын родился, уже в здесь, в Благословенном. Назвал в честь российского государя Александром. Родила Хявори. А двух других жен Чержун выдал замуж.

      – Вот как?!...

      – В прошлом году это случилось. Ким-янбан самолично выбрал им мужей, работящих и непьющих, из приезжих холостяков. По здешним законам мужчинам полагается иметь одну жену. Поэтому он расстался с ними. Каждой подарил по корове. Выдать-то выдал их, а они по привычке к нему прибегают. То одна, то другая. Поживут неделю-другую и уходят, мужья за ними наведываются. А Си Исуг, так та целый месяц жила. Чержун еле уговорил Исуг идти к себе домой и посоветовал мужу привязывать ее. В последнее время вроде все спокойно, наверное, уже начинают привыкать к самостоятельной семейной жизни. Нынче хорошую женщину не так просто найти. А Исуг и Ена такие опрятные и домовитые, – сказывается их воспитание в доме Ким-янбана. Недаром говорят, что камень, лежащий возле золота, тоже золотом становится. Что это я заболталась... Ах, сынок, если бы ты знал, как мы заждались тебя! Как рад будет отец! Попробуй этот кисель из смородины и клюквы. Меня научили делать русские женщины. Я уже их хорошо понимаю. Здесь, в Благословенном, много русских живут. Семьи казаков и военных офицеров. А какую огромную школу построили, все наши дети туда ходят. А река, сынок, такая широкая и глубокая, просто страх берет, по ней пароходы ходят. Ты писал, что вас готовят к работе на пароходе. Это правда?

      – Все правильно, мама, – сказал Вольгук. – Весной, как откроется навигация, мне надо быть в Благовещенске. И буду ходить по Амуру.

      – Ходить?

      – Обычные люди говорят – плавать. Но в среде моряков принято – ходить.

      – Вот и хорошо! – сияла мать. – Значит, ты у нас, сынок, большой человек!

      – Ну, какой я большой человек? Буду механиком.

      – Не согласна я, сынок. Не каждый может выучиться на механика. Мы с отцом век будем благодарить Розанова и Максимова. Если бы не они, то ты вряд ли выбился в люди.

      – Это так, мама.

      – Встречал ли ты в Иркутске Максимова?

      – Конечно. Почти каждую неделю.

      – А денег, что мы посылали, наверное, едва хватало?

      – Что вы, мама, можно было посылать и меньше.

      – Мы с отцом беспокоились, не голодаешь ли?

      – В Иркутске на каждом шагу забегаловки, где можно дешево и сытно поесть. – Вольгук не стал говорить, что работал вечерами грузчиком. Он достал из рюкзака гостинцы и подарки: матери – платье и платок, отцу – рубашку и брюки.

      В Иркутском базаре он купил подарки не только родным, но и всем, с кем впервые много лет назад прибыл к берегам России. Не упустил из виду и трех жен Ким Чержуна – привез им цветастые платки. А мужчинам взял курительные трубки, изготовленные искусным мастером. Правда, одна трубка была уже ни к чему, предназначенная для Ан Сандги.

      – Конфеты! – обрадовалась мать, открыв жестяной короб. Достала матовый леденец, подала малышу. Арсений тут же положил его в рот.

      Вольгук вручил матери и все заработанные деньги. Мать опять всплакнула, и, спрятав сверток в укромное местечко, ушла в другую комнату – примерять платье. Вскоре она появилась вся красная от волнения.

      – Ну, как? – спросила она.

      – В самый раз! – одобрил Вольгук. – Правда, Арсений?

      – Мама другая, – сказал малыш. Вольгук видел, что мать за четыре года постарела, резче обозначились морщины на ее лице, и засеребрилась седая прядь. Она улыбалась светло, была красивой в новом платье с синими цветочками на зеленом фоне.

     – Очень модный фасон, – сказал Вольгук. – Все женщины Иркутска ходят в таких платьях.

      – Ты считаешь, что мне подходит? Отец не станет ругать?

      – Он только обрадуется.

      – Не знаю, сынок... Мне-то нравится. А вот как посмотрит папа. На городских барышнях, может, и красиво, а я ведь женщина деревенская, мне бы что попроще.

      – Ничего, мама, это вам кажется. Надо только чаще носить платье и привыкнете.

      – Ты так считаешь? Тогда ладно.

                                          ***     

      Вольгук навестил дядю Чунсо и тетю Кеннэ, а на другой день – Ким Чержуна. Он еще охотился в лесу вместе с отцом. Дома была его жена Хявори с годовалым Сашей. Вольгук принес леденцы, трубку для хозяина и два платка – для Хявори и ее дочери Юнми. Хозяйка растрогалась до слез и стала накрывать стол.

      – Не беспокойтесь, я сыт, – сказал Вольгук. – Только выпью чашку чая.

      – Нет, нет! – запротестовала Хявори. – Ты должен обязательно отведать овощной суп и пампушки с фасолевой начинкой. Только недавно приготовила.

      Отказываться было бесполезно. Вольгук расправился с супом и съел одну пампушку. Хявори сидела напротив, держа на коленях сына, и расспрашивала Вольгука об Иркутске. Затем полюбовалась опять платком, что принес Вольгук, а сверток, предназначенный дочери, вернула.

      – Это ты отдай Юнми при встрече сам, – сказала она мягко. – Так будет ей приятней.

      – Вы правы, – согласился смущенный парень.

      Вернувшись домой, он обнаружил там поджидавших его гостей, – Си Исуг и О Ена. Вольгук не был знаком с их мужьями, поэтому идти к ним домой посчитал неудобным и попросил мать отнести женщинам скромные подарки. Оказалось, что мать уже сходила к ним, а те, в свою очередь, пришли взглянуть на Вольгука.

      – Этого не может быть! Как ты возмужал, да сделался видным молодым человеком. Девчат в Благословенном, молоденьких и красивых, ой, как много! Дело теперь за женитьбой! – наперебой заговорили Исуг и Ена. Женщины почти не изменились с тех пор, когда он видел их в последний раз. Лица их были светлы и строги, как и прежде. А черные искрящиеся глаза будто говорили: ”Мы перенесем все невзгоды и будем всегда молоды и жизнерадостны!”

     

                                      ***

      Село располагалось в долине вблизи реки. Вокруг распростерлись просторные поля, укрытые толстым покрывалом снега. А за полями и за рекою виднелись темные полосы лесов.     

      – Вон там течет Амур, - говорил двоюродный братик Юксо, который вызвался знакомить Вольгука с поселком и указал рукой на широкую белую ленту вдалеке.

      – А разве наша река не Амур тоже? – спросил Вольгук.

      – Самара, – кивнул Юксо. – Это рукав с большого Амура. Но люди называют его и Амуром.

       Они обошли Благословенное вдоль и поперек. Вольгук попросил Юксо показать дом старика Ли Ина, бывшего слуги Ким-янбана. Еще в Александровке Волгук знал, что в молодости Ли Ин был женат на женщине по имени Со Окнэ. Но однажды Окнэ сбежала с каким-то виноторговцем. И вот осенью позапрошлого года, при переезде на новое место, Ли Ин встретился с бывшей своей женой на барже, плывущем по Амуру. Несмотря на прошедшие годы, они узнали друг друга. Ли Ин долго вглядывался в лицо Окнэ, затем молча отошел в сторону. А Окнэ присела на свои узлы и тупо уставилась на проносящиеся воды реки. По прибытии на место, когда начали возводить село, Со Окнэ притащилась с узлами к Ли Ину, упала на колени: “Видит Небо, какое страдание я вам причинила. Позвольте мне искупить вину и всю оставшуюся жизнь быть рядом с вами. Не прогоняйте меня, я этого не вынесу, брошусь в реку, и там, со дна Амура, буду просить прощения.” Ли Ин, слушая ее слова, молча глядел в землю, поднял топор и стал доделывать крышу. Окнэ некоторое время сидела на корточках без движения, будто лишилась в секунду всех сил, затем кинула узелки в угол, принялась готовить еду. Приходил виноторговец Нам Деси с красным возмущенным лицом, требовал объяснения. Окнэ ему сказала: “Вы меня увлекли тогда, молодую, соблазнили красноречием и вином. Я вам отдала свою молодость. Но теперь уходите. Я вернулась к своему мужу.”  “Какой муж?! – вскричал Нам. – Ты спятила! Твой муж – я!” “Оставьте, не выводите меня, - ответила женщина. – Разве не знаете мой характер?.. Я вам прощаю все, и вы меня простите.”

      Эта история возвращения жены Ли Ина, рассказанная матерью, обрадовала Вольгука и он решился навестить их.

      Изба Ли Ина была небольшая, из трубы вился дымок. Сам Ли Ин лежал на деревянной кровати, подложив под голову валик, набитый отрубями. Возле печи возилась женщина. Вольгук и Юксо поздоровались с хозяевами.

      – А, Юксо, – проговорил Ли Ин, приподнявшись на локте. – Кто это с тобой пришел?

      – Дядя Ин, как поживаете? – окликнул Вольгук. – Это я, Вольгук. Не узнаете?

      – Вольгук?.. Вон как... Давненько мы с тобой не виделись. Как же! Теперь вижу – ты! Садись. А я вот захворал маленько. – Голос хозяина был с хрипотцой, а лицо – бледное, с резкими очертаниями морщин. Но телом он выглядел таким же крепким, как и прежде. Братья уселись на табуреты.

      – Поди сюда, Окнэ, – позвал Ли Ин. – Это Вольгук, старший сын Че Илсу. Он учился в большом городе Иркутске.

      – Да, я догадалась, – подошедшая Окнэ улыбалась, вытирая руки о передник. – Никогда бы не подумала, что у них такой взрослый сын.

      – Ну, как ты там жил? – спросил Ли Ин.

      – Ничего, – сказал Вольгук. – Поначалу скучал по дому сильно, время тянулось долго. А сейчас кажется, что четыре года пролетели, как четыре дня.

      – Это верно, – согласился хозяин дома. – Время бежит быстро, не успеешь оглянуться, как жизнь прожита. 

      Вольгук достал из-за пазухи трубку, протянул ее Ли Ину, хозяйке отдал коробочку с леденцами. Леденцов-то Вольгук предусмотрительно набрал достаточно. Все же они выручали в таких случаях.

      – Хорошая работа, – сказал Ли Ин, вертя в руках трубку. – Сразу видно, мастер ее делал.

      – Я купил трубку у одного старика на иркутском базаре, – сказал Вольгук. – Курите на здоровье.

      – Спасибо, сынок.

      – Ну, мы пойдем. Выздоравливайте.

      – А ужин? – засуетилась Окнэ. – Нет, нет! Обязательно поужинайте, только потом пойдете. Заодно и дядю Ина заставьте, а то он ничего не ест.

      Делать нечего, отказаться от угощения – значит, обидеть хозяев. Действительно, вместе с гостями, съел свою чашку супа и сам хозяин дома.

      – Как тебе понравился наш поселок? – поинтересовался потом Ли Ин.

      – Я его представлял совсем другим, затерянным среди леса, – сказал Вольгук. – А когда увидел, от сердца отлегло.

      – Лет через пять совсем будет не узнать. Село разрастется, станет красивей... Вот мы с Чунсо затеяли гончарное дело. Люди нуждаются в домашней утвари. Станет тепло, расширим мастерскую, и печь для обжига сделаем побольше. Если, конечно, не помру.

      – Еще чего, – подала голос Окнэ. – Легкая простуда – и сразу помирать? Ничего подобного, не помрете. Уже вам гораздо легче, через пару дней встанете на ноги. Надо дальше пить настой из трав. Марья Шестакова сегодня принесет козий жир, я сделаю растирание. Вот еще, помирать... Только жить начали. – Женщина хлопотала у стола. Ее пухлые руки, с закатанными по локоть рукавами рубашки, казалось, только для того и были созданы, чтобы вытирать посуду, ставить поднявшееся тесто в печь, передвигать ведра с водой и растирать спину мужа. “Надо же, как бывает в жизни, – думал Вольгук. – Муж и жена расстались в одной стране, а спустя много лет, соединили свои судьбы уже в другой.” 

                                                     ***

      Си Исуг жила на краю села. Муж ее Хан Кибон был небольшого роста с крупной головой и мозолистыми руками. В Корее он делал всякую физическую работу, быстро соображал, что к чему, а оказавшись в России, научился строить избы и класть печи. В своем доме он сделал обогревающийся пол – ондоль.

      Исуг была беременная, сидя на теплом кане, она шила вручную распашонку для будущего ребенка. Кибон только что принес воды из реки, - два ведра, скинул ватную телогрейку и подбросил в печь дров. Затем уселся, скрестив ноги, неподалеку от жены. На плечи ее был наброшен цветастый платок – подарок Вольгука.

      – Если бы мои родители были состоятельными людьми, – заговорил Хан Кибон, – я бы тоже, в свое время, выучился, не хуже Чержуна. А может, даже лучше.

      – Ну, скажете тоже, – возразила женщина. – Более образованного человека, чем Чержун, на свете нет.

      Муж на это ничего не ответил. Помолчал. Потом поднял голову:

      – А этот паренек, Вольгук... он учился в большом русском городе?

      – Ну да, – сказала Исуг. – В Иркутске.

      – А Владивосток такой же большой?

      – Не знаю. Наверное, поменьше. И Хабаровск поменьше. А самый большой город в России – Петербург. Там царь живет. Дома там все каменные и улицы выложены из камней. А летом ночи бывают светлые, как днем.

      – А вы откуда знаете? – спросил Кибон. Он с самых первых дней их знакомства, обращался к Исуг на вы.

      – Поручик Розанов рассказывал, когда мы жили в Александровке. У него в Петербурге дом. Розанов тоже очень образованный. Они с Чержуном были хорошо знакомы, почти как друзья. Он рассказывал, что в его городе есть крупная библиотека, принадлежащая университету, где собраны книги со всего мира.

      – Книги – дело хорошее, – произнес со вздохом муж. – Для меня они – темный лес. Хотя умею читать по слогам.

      – Я возьму какую-нибудь книгу у Чержуна. Вы и почитаете.

      – Пожалуй, уже поздно. Не осилю я.

      – Вовсе не поздно, я помогу.

      Кибон молча уставился в пространство.

      – О чем вы думаете? – спросила жена.

      – Вспомнил, как два года назад русские отрезали нам косы. Мне тогда казалось, что отрезают путь назад, на родину. Я знал, конечно, что обратной дороги нет, но все же, именно это ощущение было тогда. Косы – символ мужской чести. Русским этого не понять. Но ничего не поделаешь, раз такие правила.

      – Если бы я была губернатором, я бы отменила эти правила.

      – Ничего не поделаешь, – повторил Хан Кибон и вновь задумался, но это длилось недолго, он обернулся к жене: - Я разговаривал с мужем вашей подруги О Ена, Антоном. Наверное, весной мы с ним подадимся на заработки.

      – Куда это! – Исуг прервала шитье. 

      – Куда-нибудь.

      – Для того, чтобы работать где-то, нужно знание языка. А вы пока плохо владеете русским.

      – Может, махнем на строительство Уссурийской железной дороги, а может, – на золотые прииски в Алдан. Там не требуется хорошее знание языка.

      – Надо подождать, – сказала Исуг и положила руки на куски ткани перед собой. – Вы не знаете, что говорите. На железной дороге можно загнуться в два счета, к тому же там корейцам платят в два раза меньше, чем русским. А в Алдане жуткий холод, и золотоискателей убивают. Разве мало таких случаев? Там, где большие заработки, большие преступления. Для бандитов нет разницы, кого они убивают, русских или корейцев. А корейцев они убивают, может быть, с большей легкостью. Здешние законы нас мало защищают.

      – Все равно, что-то надо делать.

      – Ничего. Мука есть, кукуруза с картошкой тоже. В крайнем случае, продадим корову. Как-нибудь выкарабкаемся. Да и куда вы тронетесь-то? Ведь ребенок весной родится.

      – Так-то оно так, – согласился Кибон. – Но если опять неурожай?

      – А руки на что? – вопрошала Си Исуг. – Вы же многое умеете делать. А Антона не слушайте. Если хочет, пусть сам отправляется. Он думает – это так просто: поехал – заработал полный мешок денег. Хорошо, если живой вернется.

      – Наверное, вы правы, – молвил спустя некоторое время Хан. – Останусь. Плохой ли, хороший ли я, но ребенку нужен отец. Я буду стараться быть ему нормальным отцом.

      – Вы будете ему примером, – Исуг взглянула на мужа. – А кого больше хотите, сына или дочь?

      – Разницы особой не вижу.

      – Но все-таки.

      – Сына. Я буду водить его в школу. Он вырастет очень образованным человеком.

      – Да уж, он постарается.

      – Если он не будет стараться, то станет таким, как я.

      – Зачем вы так? У вас золотые руки. Пусть кто-нибудь еще попробует сделать такой теплый дом.

      – Значит, вы не считаете меня никчемным человеком?

      – Конечно, нет. Стала бы я выходить замуж за никчемного!

      Хан Кибон улыбнулся слегка, кинул в печь полено, и глядя, как оно разгорается, запел. Он пел тихим грудным голосом о реке, несущей воды вниз, к долинам и полям. О девушке, купающейся в этой реке, чистой и прозрачной, как слеза.

      Исуг оторвалась от своего занятия, удивленно уставилась на мужа, она впервые слышала, как он поет.

                                             ***    

      Вольгук жил с охотниками в лесной избушке, помогал отцу ставить капканы, но стрелять из ружья так и не научился. Зато хорошо ходил он на лыжах, мог в день отмахать двадцать километров и при этом совершенно не устать. Месяц с лишним прошел, как он вернулся домой. Он чувствовал себя прекрасно. Все родные были здоровы. Но чем дальше шло время, тем сильней он тосковал о Юнми. А до лета было слишком далеко. Вольгук стал уже помышлять о том, чтобы двинуть в Хабаровск на лыжах. Если в день он будет преодолевать тридцать километров, то ему потребуется неделя. Наверняка, в пути ему встретятся деревни, где он сможет передохнуть. О своей затее Вольгук никому не говорил. Следовало раздобыть где-то карту, чтобы не сбиться с пути. С этими мыслями парень вернулся из леса домой.

      А дома его ждала новость: мать рассказала, что прибыл из Иркутска штабс-ротмистр Максимов с двумя сотрудниками Географического Общества, остановился в доме начальника воинского гарнизона Бесперстова. 

      Обрадованный, Вольгук подхватил лыжи и выскочил наружу.

      Через полчаса он уже был на месте, в воинском гарнизоне. Максимов пил чай с капитаном Бесперстовым. Деншик доложил начальнику, что какой-то молодой парень, кореец, рвется в дом.

      – Это, наверное, ко мне, - живо отозвался Максимов и вышел.

      Они обнялись.

      – Рад видеть тебя живым-здоровым, – улыбался Сергей Дмитриевич. – А я вот еду по делам в Приморье.

      – Надолго? – спросил Вольгук.

      – Не знаю. Все зависит от того, как управимся с делами. Думаю – до таяния снегов обернемся. Ну, а как ты? Рисуешь, не забываешь?

      – Пока не брался, Сергей Дмитриевич. Времени нету.

      – А что я говорил? Здесь надо изо всех сил выживать, не до искусства будет. Погубишь свои способности... Ладно, пошли в дом. – Он завел парня в комнату. – Познакомьтесь, Тарас Никонович, это Захар Цой, по-корейски – Волгук. Он выпускник Иркутского реального училища.

      – А, ваш подопечный? – пробасил Бесперстов. – Присаживайся с нами, Захар, будем чаевничать.

      Вольгук видел впервые начальника здешнего воинского гарнизона, ему было лет пятьдесят, круглолицый, с короткими усами, сидел в бумазейной рубашке, без военной формы.  Двое других мужчин, приехавших вместе с Максимовым, тоже не были ему знакомы.

      – Чей будешь сын-то? – спросил Бесперстов.

      – Че Илсу.

      – Знаю, знаю. Хороший охотник. Ну, а ты как, стреляешь?

      – Плохо, – замотал головой Вольгук. – Пробовал, не получается. В цель не попадаю. Слишком громкий выстрел, уши закладывает.

      – Вот, вот! Тоже наука! – рассмеялся начальник гарнизона.

      Вольгук чувствовал, что он ненароком помешал делам, которые решали за столом Максимов с Бесперстовым, поэтому он, быстро опустошив чашку, поднялся:

      – Мне пора.

      – Слушай, Захар, – сказал Максимов. – В Приморье, возможно, мы будем заходить в корейские деревни, и нам понадобится переводчик. Не согласишься ли ты поехать с нами? Все то время, пока ты будешь прикомандирован к нам, зачтется, выплатим тебе жалованье. Подумай до утра. Посоветуйся с родителями.

      – Я согласен, – ответил тотчас Вольгук.

                                        ***

      В Хабаровске они остановились в Постоялом дворе. Попарились в бане. Максимов намеревался задержаться здесь дня на три-четыре, чтобы встретиться кое с кем из местных чиновников. После бани Вольгук переоделся в новую рубашку, которую купил в лавке гостиницы, надел черный училищный китель, полушубок и вышел в город. Он решил, не откладывая, сегодня же отыскать Юнми.

      Зимние дни коротки, на город уже опустились сумерки. Хабаровск чем-то напоминал Иркутск: каменные дома чередовались с деревянными, от широких улиц убегали в стороны узкие улочки, на каждом углу харчевни и забегаловки. Горели рожки стеариновых фонарей.  

      Спрашивая прохожих, Вольгук нашел женскую гимназию – двухэтажное кирпичное здание, огороженное забором. У ворот – сторожка под козырьком. Там сидел нестрогий старик, впустил парня и показал на длинный дом в глубине сада, где жили приезжие гимназистки.

      Вольгук зашагал по песчаной дорожке, мимо высоких вековых дубов, подошел к крыльцу. Помешкал секунду-другую, вдохнул глубоко и потянул на себя дверь. И очутился в длинном коридоре. На него повеяло теплом и запахом уюта. У окон на полу в вазах росли цветы. На стенах, на медных подставках, под стеклянными колпаками горели свечи. Доносился тихий говор из дальней комнаты. Вольгук снял шапку, расстегнул полушубок. Какая-то дверь раскрылась, показалась русская девушка. Парень окликнул ее, спросил, здесь ли живет Ким Юнми.

      – Юнми? –  девушка приблизилась, с любопытством окинула взглядом карих глаз молодого человека. – Вы сказали – Юнми?.. Наверное, Юля... Точно, Юля. Сейчас позову. – Она удалилась в глубину коридора.

      Вольгук пригладил пятерней волосы. Вскоре послышались приближающиеся шаги. Девичий силуэт остановился в трех шагах от него. Лампа на стене осветила юное лицо.

      – Вы ко мне? – последовал вопрос на русском языке.

      – Здравствуй, Юнми! – сказал он также по-русски. – Это я, Вольгук.

      – Вольгук?

      – Ну да, из села Благословенного.

      – Ах! – вскричала девушка, раскрыла широко глаза и прижала к груди руки. – Вольгук!.. Я никак не ожидала! Ты здесь?! Каким образом?!

      – Так, - улыбался Вольгук. – Примчался на коне.

      – На коне?!

      – На санях. Вместе с Максимовым. Это мой давний знакомый из Географического Общества.

      – Правда?!

      – Мы здесь будем несколько дней. Потом поедем к Заливу Петра Великого.

      – Что же мы стоим? – спохватилась Юнми. – Идем. – И она повела его в конец коридора.

      Большая комната была разделена на две части матерчатой ширмой. В первой половине стояли пять кроватей, во второй – платяной шкаф, книжная этажерка и круглый дубовый стол. За столом две девушки что-то писали в тетрадях при свете керосиновой лампы. Это они теперь писали, а когда Вольгук разговаривал с Юнми, они выглядывали из-за двери.

      – Познакомьтесь, - сказала Юнми. – Это Ли Минсок и Пан Северина. А это – Вольгук.

      – Очень приятно, – одновременно произнесли девушки, привстали и слегка поклонились.

      – Угощайтесь! – Вольгук положил на стол пакет с пряниками и снял полушубок.

      – Долой домашние задания! – провозгласила Северина и закрыла тетрадку. – Будем пить чай с пряниками. Они должны быть очень вкусные. Вы брали в булочной Усольцева?

      – Не помню, – проговорил Вольгук и сел на предложенный Юнми стул. Вначале, в полушубке его можно было принять за преуспевающего купца, но теперь он был в светлой рубашке и черном кителе, выглядел как молодой морской офицер.  Девушки невольно заглядывались на него.

      – Минсок приехала из деревни Нижний Янчихэ, – сказала Юнми. – А Северина из Никольск-Уссурийска. Помнишь, когда мы жили в Александровке, к нам наведались русские, а с ними был переводчик Пан Чхедо. Северина его дочь. 

      – Помню, – кивнул Вольгук. – Это было так давно.

      – Мне очень нравилось в Раздольном, – сказала Северина. – А потом мы переехали в Никольск-Уссурийск. Между прочим, в нашей комнате еще две кореянки живут, Оля и Вера, обе из Николаевска. Они ушли к подруге. А скажите, вы крестились?

      – Крестился.

      – При крещении вам дали русское имя?

      – Да, меня назвали Захаром.

      – Захар? Очень интересно. Захар мне больше нравится, чем Вольгук. – Северина положила свои пухлые кулачки поверх учебника. – А скажите, что за форма на вас? 

      – Ее мне выдали по окончании реального училища в Иркутске.

      – Значит, в Иркутске... А как тамошняя молодежь? Наблюдали в ней брожение умов?

      – Брожение умов? Вроде ничего особенного.

      – Но вы там общались со сверстниками?

      – Конечно. По субботам мы ходили в кафе «Северный олень», слушали стихи и песни.

      – Вон как. А кто, по-вашему, в России лучший поэт? Пушкин, Батюшков или Вяземский?

      – Северина, довольно тебе мучить гостя вопросами, – заметила Юнми с улыбкой.

      – Я вовсе не мучаю, – возразила Северина. – Что ж нам, молчать как рыбы?.. 

      – Наша Северина тоже стихи пишет, – выдала секрет Минсок. – Вот она и спрашивает о поэтах.

      – Мне, например, нравится Боратынский, – сказал Вольгук.

      – Да? – удивилась Северина. – Почему?

      – Ну, не знаю. Разве объяснишь? У каждого свой вкус.

      – А вы себя ощущаете русским? – неожиданно задала вопрос Северина.

      – Русским? – не понял Вольгук.

      – Ну, чтобы по-настоящему понять русские стихи, надо быть русским человеком. Не так ли?

      – Наверное, вы правы. Но мне кажется, я понимаю русские стихи.

      – Интересно, вообще-то получается. Вот мы, корейцы, сидим и разговариваем на русском. В отличие от вас, я родилась в России, потому у меня нет акцента. К тому же моя мама русская. Если вы спросите, кем я больше себя ощущаю, кореянкой или русской, определенного ответа не услышите. Потому что сама не знаю. Сказать – русская, обижу отца, сказать – кореянка, обижу мать. Вот так и живу – на два берега. Хотя мама настаивает, чтобы я называлась кореянкой. Она без ума от отца. Несмотря на малый рост и неказистость, у него много достоинств. Он честен, добр, великодушен и силен. Да, да, очень силен. Однажды отец оторвал мать от земли и поднял над головой целых семь раз! А еще он хорошо дерется. В молодости ему приходилось много скитаться по свету и много драться. Каждый мужчина должен уметь постоять за себя и своих близких. Вот недавно меня останавливает на улице один господин. Высокий, худой. Спрашивает что-то на ломаном русском. Я поняла, что ему надо на базар, шапку купить. Ну, привела его на базар, а народу там - тьмища. То слева толкнут моего иностранца, то справа, а он так вежливо: “Эскьюз ми! Эскьюз ми!”  Его толкают, а он извиняется, разве такой постоит за себя?

      – И что, купил он шапку? – спросил Вольгук.

      – Кто, иностранец? Конечно. Я ему сама выбирала. Лисья шапка. Так, вот она, висит! – девушка указала на вешалку. – Он, оказывается, мне решил купить. Ему показалось, что я в платке мерзну. А я подумала, что он шапку своей подруге хочет купить. Чудак какой-то, ей Богу! Сказал, что приехал из Сан-Франциско. После этого я его больше не видела. – Северина уставилась на свои руки, казалось, она переведет дух и продолжит свой рассказ, но она молчала.

      – Пойду, заварю чай, - нарушила молчание Юнми и встала.

      – Сиди! – бросила Северина. – Мы с Минсок сходим. А ты займи гостя.

      Подруги, шурша длинными платьями, вышли. Вольгук и Юнми остались одни.

      – Северина немного взбалмошная, мы привыкли, – сказала Юнми. – А вообще она безобидная. Расскажи, как там мои родные, братик Саша? Я его еще не видела, как родился.

      – У них все хорошо, – сказал Вольгук. – А братик твой славный.

      - Правда?

      Вольгук вспомнил что-то, достал из кармана прямоугольный матерчатый сверток. – Это деньги, передали твои родители.

      – Спасибо.

      – А это от меня, – парень вынул из бокового кармана кителя сверток побольше. Девушка развернула подарок, засияла, сложила платок вдвое по диагонали, и накинула себе на плечи. – Русские девушки носят так. 

      – Замечательно! – сказал Вольгук.

      – Спасибо! Я буду беречь его.

      – Зачем же беречь. Носи.

      – Хорошо. Я буду носить его бережно, – Юнми прошла за ширму и повесила платок на спинку своей кровати. Вернулась, села рядом, спросила с грустинкой в голосе:

      – А ты о Корее вспоминаешь?

      – Да, конечно.

      – Я тоже. Часто лежу вечерами и думаю. И так грустно на сердце становится... Расскажи, как ты жил в Иркутске?

      – Так, по-разному. А в общем - нормально. Четыре года пролетели быстро.

      – А я тебе письмо написала.

      – Да? Но я ничего не получал.

      – Я написала, но не отправила... Такое наивное, детское письмо... – Девушка не успела договорить, появились подруги, внесли медный чайник и глиняные кружки.

     – Пришла Виктория Карловна, - сообщила Северина. – Я ей сказала о нашем госте. Сейчас она придет.

      – Виктория Карловна управляющая нашей гимназией, – объяснила Юнми. – Она приехала десятилетней девочкой из Германии вместе с родителями. Получила образование в Петербурге. Очень строгая, но вместе с тем добрая.

      – А скажите, Захар, – сказала Северина. – Можно, я так вас буду называть? Скажите, в Иркутске много красивых девушек?

      – Гм... наверное, много.

      – Там ведь кореянок нет, только русские. Вам нравятся русские девушки?

      – Как сказать... Я не задавался этим вопросом.

      – А разве о таких вещах следует спрашивать себя? Либо человек нравится, либо нет. Разве я не права? Тогда ответьте, вы верите в безрассудную любовь?

      – Какую?

      – Северина, ты опять за свое, – вмешалась тут Минсок. – Ты просто утомляешь нашего гостя. Можно ведь беседовать на отвлеченные темы.

      – Ну, хорошо, – умерила свой тон Северина. – А вам нравится наша Юнми?

      – Нравится, – ответил Вольгук.

      – И вы на ней женитесь?

      – Да. Если она не откажет.

      – А если откажет?

      – Я буду ждать.

      – До тех пор, пока не согласится?

      – Конечно.

      – Ну, вот и выяснили, – сказала Северина и посмотрела на Юнми. Та не знала, куда себя деть от неловкости, сидела с пылающим лицом.

      – Северина, неудобно же! – вновь сделала замечание Минсок.

      – Мне нравится, когда мужчина не виляет, а говорит, как есть, – сказала Северина. Она хотела что-то добавить, но в это время послышались в коридоре шаги. Стукнула дверь, на пороге появилась женщина невысокого роста, лет сорока, одетая в серое платье. Воротник был более светлого тона, а на шее красовалась янтарная брошь. Открытое удлиненное лицо, полные губы, искрящиеся темно-зеленые глаза, волосы зачесаны назад и уложены на затылке.

      – Добрый вечер! – приветствовала она, улыбаясь. – Значит, у нас в гостях молодой человек!

      – Здравствуйте! – Вольгук поднялся из-за стола.

      – Захар вас зовут? Прибыли из села Благословенного?

      – Да.

      – А меня зовут Виктория Карловна Зассе. Чувствуйте себя как дома. Будем пить чай. – Она поставила на стол стеклянную банку. – Это варенье из черной смородины. Я варила по старому немецкому рецепту.

      Присутствие управляющей гимназией накладывало свой отпечаток  в атмосферу комнаты, и беседа больше касалась учебы.

      – Наши юные барышни летом получат свидетельства, – говорила Виктория Карловна. – Это даст им полное право преподавать начальные классы в школах и в равной степени идти в частные гувернантки. Но они могут продолжить образование и идти дальше в институт. Все зависит от них самих. А вы, я вижу, очень серьезный человек. С вашей стороны очень полезно положительное влияние на умы наших учениц. Согласитесь, что именно в этом возрасте, девушки нуждаются в хороших советах.

      Вольгуку ничего не оставалось, как кивать головою. Но в себе он не находил особенных качеств, чтобы можно было ставить его в пример, а тем более он не считал, что обладает большим жизненным опытом, чтобы что-то советовать.

      А Виктория Карловна все продолжала говорить, теперь о гимназии и преподавателях, о том какие дисциплины преподают, затем перешла на литературу, прочитала наизусть по одному стихотворению Гете, Боратынского и Пушкина. После чего, сославшись на дела, удалилась. Засобирался и Вольгук. Юнми вышла проводить его, накинув на плечи пальто.

      – Виктория Карловна очень образованная, сразу видно, – сказал парень. – И твои подруги ничего, очень интересно с ними беседовать.

      – Значит, понравились? – спросила Юнми.

      – Конечно.

      Помолчали.

      – Только Северина иногда позволяет себе... – сказала Юнми. – Ты, пожалуйста, не обращай внимания на ее шутки.

      – Может быть, она шутила, – молвил Вольгук. – Но я отвечал серьезно.

      – Значит, ты говорил правду?

      – Да. Готов повторить и сейчас... Я о тебе все это время думал, и в Иркутске, и после того, как вернулся в Благословенное. Я серьезно обо всем подумал. Согласна ли ты выйти за меня?

      – Надо окончить гимназию, – тихо сказала Юнми.

      Аллея закончилась.

      – Ну, вот, – сказала девушка. – Иди.

      – Да, – ответил Вольгук.

      – Дорогу к гостинице найдешь?

      – Найду.

      – Смотри, не заблудись.

      – Не заблужусь.

      – Ну, иди.

      – Я завтра приду.

      – Занятия у нас заканчиваются в четыре часа.

      – Вот тогда я и приду.

      – На площади церковный колокол бьет через каждый час. Он бьет громко, слышно издали.

      – Я услышу.

      – Еще не бывало такого, чтобы колокол молчал.

      – Завтра он тоже будет бить.

      – Сначала я думала, что в колокол бьет огромный силач. А оказалось – это монах, маленький и щупленький.

      - Он не подведет и завтра.

      – Правда?

      – Если монах ляжет спать после обеда, я его разбужу.

      – И что ты ему скажешь?

      – Скажу: “Учитель! Пора приниматься за работу, в небе грустят птицы!”

      – Вот как? А почему грустят птицы?

      – Потому что у них крылья ослабли, чтобы лететь дальше.

      – А откуда они летят?

      – Издалека. Из страны, где синие горы.

      – И звон колокола прибавит им сил?

      – Да.

      – Тогда ты разбуди его обязательно.

      – Я сделаю это.

      – Ладно, иди.

      – Сначала ты иди, потом я.

      – Нет, сначала ты. Вдруг, я уйду, а ты тут будешь стоять и замерзнешь.

      – Если я замерзну, кто же завтра разбудит звонаря?

      – Ну, хорошо.

      – До завтра!

      – До завтра!

                                  ***

      Он вернулся в Постоялый двор. На втором этаже гостиницы, на закрытой стеклянной террасе, в креслах сидели штабс-ротмистр и какой-то господин, усатый и с бакенбардами. Они беседовали негромко. Завидев Вольгука, Максимов замахал рукой.

      – Слава Богу! – проговорил он. – А мы тебя тут заждались! Где же ты был?

      – Гулял по городу, – сказал Вольгук и слегка поклонился незнакомцу с бакенбардами: - Добрый вечер!

      – Надо быть осторожным, – заметил Максимов. – Места незнакомые. Мало ли что может случиться.

      Незнакомец поднялся.

      – Это и есть твой подопечный, Сергей Дмитрич?  – спросил он.

      – Он самый,  Виктор Федорович.

      – Ну, что ж, будем знакомы, – он подал руку парню. – Савельев, Виктор Федорович.

      – Вольгук. Че Вольгук. По-русски – Захар.

      – А отца как звать? – спросил Савельев.

      – Илсу.

      – Значит, по-нашему, Захар Илсуевич? Ну и как вам Хабаровск?

      – Ничего. Мне понравилась церковь на площади.

      – Мастера у нас славные. А как будет по-корейски церковь?

      – Кехэ.

      – Прекрасно. Кроме корейского и русского, каким языком еще владеете?

      – Немного знаю китайский, – Вольгук терялся в догадках, к чему тот расспрашивает.

      – Пойдемте-ка вниз в кафе, – предложил Савельев.

      – Я не голоден, – решил, было отказаться Вольгук, но Максимов утвердительно качнул головой, мол, посидим, поговорим.

      Кафе был почти пуст, если не считать семейку посетителей – мужчина, женщина, девочка – да самого бармена за стойкой, от скуки протирающего стеклянные рюмки. Савельев повел всех к дальнему столику. Подскочил, откуда ни возьмись, официант, молодой парнишка в зеленой шелковой косоворотке, принял заказ и удалился.

      – Видишь ли, в чем дело, Вольгук, – начал разговор Максимов. – Приморское Военное Губернаторство отправляет экспедицию во главе с господином Савельевым для переговоров в корейский город Кенхын. Им необходим переводчик. Не согласишься ли ты поехать с ними?

      – Я?! – удивился Вольгук.

      – Мы с Виктором Федоровичем давние друзья, и когда он рассказал мне об экспедиции, я сразу подумал о тебе. 

      – Не знаю... Так все неожиданно... А как же вы?

      – Мне тоже предложено войти в состав экспедиции. Дело очень ответственное, важное. Подумай хорошо. Если откажешься, не беда, никто не обидится.

      – Прошло почти десять лет, как я покинул Корею, – сказал Вольгук. – Мне ничего не известно, какая сейчас там обстановка. Изменилось ли отношение корейских властей  по отношению к беженцам?

      – Ничего не изменилось, – ответил Савельев. – Потому и отправляемся на переговоры. Но ты можешь не беспокоиться. Все члены экспедиции являются лицами неприкосновенными, как посланники Государства Российского.

      – Сергей Дмитриевич, – Вольгук взглянул на штабс-ротмистра. – А вы хотите, чтобы я поехал?

      – Стал бы я тогда просить тебя?

      – Тогда я согласен.

      – Что ж, прекрасно! – Савельев оживился, подозвал официанта и заказал еще три кружки пива.  

      – Трогаемся через два дня, – сказал Вольгуку Максимов. – А завтра с утра мы с тобой пойдем к Виктору Федоровичу в Городскую Управу, чтобы решить некоторые вопросы.       

      – И надо выбрать подходящую одежду, – Савельев окинул глазами сидящего Вольгука.

      – А чем плох этот китель? – спросил Максимов.

      – Исключено. Все мы должны выглядеть лучшим образом. Ладно, придумаем что-нибудь. Утро вечера мудренее.

      После ужина Савельев ушел. А штабс-ротмистр с Вольгуком еще некоторое время оставались в кафе.

      – Ну а теперь можешь мне сказать, где был? – поинтересовался Максимов.

      – В женской гимназии, - ответил Вольгук. – Там учится знакомая девушка.

      – Ты парень взрослый. Но все-таки, предупреждай, когда куда-то идешь. Договорились? Ну, а девушка-то нравится?

      – Да, Сергей Дмитриевич. Очень нравится.

      – На свадьбу пригласишь?

      – Приглашу.

      – Вот и прекрасно. 

      Они еще посидели некоторое время, а перед тем, как отправиться наверх, по своим номерам, Максимов сказал:

      – Должен тебя предупредить: кроме нас с тобой никто более не должен знать о предстоящей миссии.

      – Понял я, Сергей Дмитриевич.

      Ночью Вольгук долго не спал. Множество мыслей одолевали его. Эта новость, что ему предстоит побывать на родине, откуда он уехал четырнадцатилетним мальчишкой, волновала душу. Перед глазами возникал  маленький рыбачий поселок на берегу моря - размытая картина на пожелтевшем пергаменте. Утром он проснулся с мыслью о Юнми и понял, что уснул, тоже думая о ней.

      На завтрак были чай, пшенная каша, жареная картошка и яичница. Покончив с едой, Максимов отдал распоряжение двоим подчиненным сотрудникам трогаться во Владивосток, и далее по намеченному маршруту. Несмотря на изменившиеся обстоятельства,   штабс-ротмистр не отменил план работы Географического Общества и намеревался встретиться со своими людьми в заливе Посьет, в Новгородском посту, куда он с Вольгуком должен был прибыть после экспедиции в Корею.

      Выйдя на улицу, Максимов и Вольгук прошлись по морозному воздуху. До Городской Управы было недалеко. Савельев дожидался их в своем просторном кабинете. Вчера вечером он был в гражданской одежде, а нынче на нем была военная форма с погонами капитана. Он вышел из-за стола, пожал всем руки.

      – Как спал Вольгук? – поинтересовался он. – Сны о Корее видел? Небось, самого короля? А?.. В этот раз, конечно, до него не дойдем. Но градоначальник Кенхына тоже важная персона.

      – Мы едем в Кенхын? – спросил Вольгук.

      – Именно туда, – майор закрыл папку с бумагами, положил в ящик стола. – Мы сюда еще вернемся, а сейчас заглянем к Полине.

      – Кто такая? – поинтересовался Максимов.

      – Моя давняя приятельница. Пошли. Тут недалеко.

      Они поймали извозчика, миновали площадь, свернули на главную улицу и вскоре остановились возле большого кирпичного дома. На крыльце, по обеим сторонам, на заснеженном постаменте лежали два каменных льва. Савельев подергал веревку колокольчика, дверь отворил старый слуга, впустил гостей, сказал, что хозяйка наверху. Дом представлял собой подобие склада, был весь  заставлен тюками и рулонами мануфактуры, медными самоварами, посудой, валенками. Даже на перилах лестницы висели овчинные шубы и прочий другой товар. Они поднялись наверх. Большая комната тоже была заставлена разными предметами и оттого казалась тесной. В глубоком кресле полулежала полная женщина в шерстяном халате, лет сорока, перед полыхающим камином.  

      – С добрым утречком, Полина Семеновна! – приветствовал ее Савельев. - Вот и мы!                  

     – А, явились? – отозвалась хозяйка дома, повернула голову к вошедшим, хотела было встать, но только махнула рукой в сторону дивана. – Располагайтесь, господа. – С ленивым любопытством оглядела Максимова и Вольгука. – Стало быть, друзья твои?          

      – Разреши представить тебе, Полина Семеновна... Старший советник Восточно-Сибирского Отделения Императорского Русского Географического Общества, штабс-ротмистр Максимов, Сергей Дмитриевич... И выпускник Иркутского реального училища Захар Цой...  А это Полина Семеновна Пирогова, владелица одной из московских мануфактурных фабрик.   

      – Ладно, ладно, – отмахивалась женщина. – Ты, Савелька, вот что скажи. Почему такая тоска наваливается на человека? Там, в Москве, от тоски металась среди каменных домов, вырвалась сюда, в провинцию – все едино тоска. Нет простора для души. Или жизнь уже прожита? А, Савелька? 

      – Хандра, – заключил капитан. – Пройдет. Замуж тебе надо выйти.  

                 – А где мне взять хорошего мужика? Был один, да сплыл, огурец малохольный. Мне бы приказчика молоденького. Такого, как этот, - Полина кивнула в сторону Вольгука. – А, малый, пойдешь ко мне в приказчики? Что молчишь? Знает он русский-то?

      – Знает.

      – Ну, так что же тогда? Отдай мне его, Савелька, а?

      – Будет тебе, Полина Семеновна. Не смущай парня. Показывай мой заказ.

      – И пить уже не хочется, и ничего не хочется, – проговорила хозяйка, нахмурив густые брови. – Как там Апухтин пишет-то... “Нестерпимо – отрицаньем жить. Я хочу во что-нибудь да верить. Что-нибудь всем сердцем полюбить!” Кого ж мне всем сердцем полюбить? Этого господина? – Она взглянула на Максимова. – Косая сажень в плечах и мудрый взор в очах. А?

      – Дорогая моя, Сергей Дмитриевич женат.

      – Жена – не стена. Можно отодвинуть. Права я, господин Максимов.

      – Без сомнения – правы, – согласился, улыбаясь, штабс-ротмистр.

      – Тебе ли сетовать на печаль? – проговорил Савельев. – Энергии в тебе предостаточно, коммерция движется, что еще надо? Дочь-красавицу вырастила, дала образование.

      – А пустое... На кой бес мне такая коммерция? Даром, что мотаюсь туда-сюда. А вот дочь, ты прав, у меня славная, смышленая девка. Будете в Москве, господа, милости просим, заходите в гости, или какая проблема застанет, чем можем, поможем. Нас там каждая собака знает, возле трактира Прохорова наш дом.

      – Спасибо! Обязательно воспользуемся вашим приглашением, – сказал Максимов.

      Полина Семеновна вздохнула и, на удивление легко поднялась, пошла в соседнюю комнату, слегка покачиваясь, - росту она была высокого, что никак не бросалось в глаза, пока сидела в кресле. В комнате висели готовые изделия мужской одежды, сшитые в столице по последней моде. Вскоре мужчины переоделись, доверившись вкусу хозяйки, в костюмы-тройки, нацепили на шеи бабочки. Савельеву и Максимову она выбрала соответствующие их фигуре пепельно-бежевого и коричневато-охристого цветов. А Вольгуку –  темного, почти черного цвета с кожаным воротником и лацканами. 

      – Ну, теперь вид у вас вполне респектабельный, – удовлетворенно проговорила Пирогова. – Можете двигать не только в корейские королевства, но и в американские. Да глядите, не женитесь там на корейках.

      – Кореянках, - поправил Савельев. – Постой, а тебе откуда известно об этом?

      – Ну, Савелька, дорогой... Хабаровск – городок маленький. Это тебе не Пекин, не Рио-де-Жанейро. Ты здесь только рот раскрыл, а на другом конце уже все знают.

      – Как странно, – буркнул Савельев.

      – Да ты больно не переживай... Слухи они и есть слухи. Умный промолчит, а дурак не заметит. Давайте-ка, еще раз на вас погляжу... Ну, вы, надеюсь, поступите все по уму... В политике я не шибко разбираюсь... С корейцами встречалась, знаю – работяги они, не от хорошей жизни к нам перебрались, хотя и у нас не сладко. Ну, да ладно... Снимайте одежку, заверну в бумагу.

      – А Игнатий Петрович Примаков случайно вам не знаком? – спросил Вольгук.

      – Кто ж его не знает? Известная личность. А ты где ж его встречал?

      – В Иркутске. Он шел в эти края и довез меня домой.

      – Сейчас Примаков во Владивостоке. Слышала – летом хочет снарядить корабль в Японию. Толковый мужик.

      – Ты, Полина Семеновна, все посчитай и выпиши квитанцию в Городскую Управу на мое имя, – сказал позже Виктор Савельев, когда они вновь переоделись в свою одежду. –  Договорились?

      – Отчего же не выписать? Выпишу, – Полина заворачивала костюмы в бумагу. – Да только ведь дело это не коммерческое, а деликатное, государственное. Какой мне прок брать с вас? Носите уж так.

      – Спасибо. Не ожидал, что добрый жест сделаешь. Право, не ожидал.

      – Ступайте с Богом!

                                         ***

     Вольгук писал гусиным пером в кабинете Савельева, переводил на корейский язык послание Генерал-губернатора Восточной Сибири, адресованное градоначальнику приграничного Кенхына. Текст гласил: “Глубокоуважаемый господин градоначальник! Наше Губернаторство получило Ваше письмо, где вы излагаете просьбу вернуть назад семьсот человек корейцев обоего пола, перешедших в пределы Российского государства в январе нынешнего года. Эти люди, за неимением жилья, размещены частично в деревне Фаташи, частью в пустующих складах воинского гарнизона. Им выдана провизия и теплая одежда. Между двумя нашими государствами не установлены дипломатические отношения*, которые бы давали ряд предписаний и обязательства, способствующих разрешению вопросов переселенцев.

      В связи с возникшими проблемами на границе, а также в связи с полученным Вашим письмом, для переговоров с Вами отправляется экспедиция во главе Чиновника Особых Поручений Восточно-Сибирского Губернаторства господина Савельева В.Ф., которому надлежит беседовать с Вами и прийти к общему согласию благоприятного определения дальнейшей судьбы вышеупомянутых беженцев.

    Позвольте высказать Вам пожелание, дабы предотвратить споры, чтобы впредь корейские власти всячески воспрепятствовали переходу своих граждан в пределы Российского Государства.

      Генерал-Губернатор Восточной Сибири Синельников М.Т.”

------------------------------------------------------------------------------------------------*Между Россией и Кореей были установлены официальные дипломатические отношения в 1884 году.

      Вольгук корпел над переводом долго, выверял каждое слово текста, зачеркивал, писал снова. Савельев распорядился принести обед, но парень не дотронулся до еды, чтобы не сбить мысль. Вскоре он составил окончательный перевод послания, переписал набело, а ворох измаранных черновиков бросил в корзину. Савельев с Максимовым заглянули в многочасовой труд парня, нахмурили брови, пытаясь что-то увидеть в иероглифах.

      – Ничего не понятно, но здорово! – произнес капитан Савельев, и все трое рассмеялись.

      Капитан положил оригинал послания сверху на текст перевода, спрятал бумаги в кожаную папку. А Вольгук со спокойным сердцем принялся уплетать остывший обед. Это был очень вкусный грибной суп. Он моментально покончил с супом  и взялся за мясной рулет. И тут до его уха донеслись звуки отдаленного колокола, – четыре удара. Работая над переводом, парень слышал колокольные звуки, отбивающие каждый час времени. И когда он пришел к окончательному варианту текста, колокол ударил дважды. Оказалось, что много времени отняла переписка набело, и три колокольных звона прошли мимо его внимания. Значит, уже четыре часа!

      – Мне надо идти! – Вольгук отложил вилку.

      Максимов непонимающе переглянулся с Савельевым.

      – Извините, я побегу, – Вольгук снял с вешалки полушубок. – У меня встреча с девушкой.

      – Постой! – остановил Максимов и сунул ему деньги. – Возьми извозчика. 

      – Зачем? Деньги у меня есть.

      – Бери, бери!..

      – Спасибо.

      – Вот еще что, – добавил Савельев. – В нашем городе с девушкой особо некуда пойти. Отправляйтесь в трактир «Белый медведь».

     

      Юнми ждала его, расхаживая вдоль длинного забора. Вольгук спрыгнул с извозчика, и окликнул девушку. Та обернулась и широко улыбнулась. На голове ее был повязан платок, тот, что он вчера подарил.

      – Здравствуй!

      – Здравствуй!

      – Извини, я опоздал.

      – Нет, это я раньше вышла.

      – Опоздал, я знаю.

      – Ну, может быть, самую малость.

      С сумеречного неба летел пушистый снег, облеплял дома, деревья, садился на прохожих, на сугробы вдоль дороги, наваленные дворником.

      Они шагали рядом.

      – А что ты делал сегодня? – спросила девушка.

      – Так, ничего особенного. Готовились к отъезду.

      – Назад вы поедете тоже через Хабаровск?

      – Конечно.

      – А ты зайдешь ко мне?

      – Да.

      – Это будет через месяц?

      – Не знаю. Все зависит от обстоятельств.

      – Понимаю.

      – А как прошли твои занятия?

      – Хорошо. Виктория Карловна сегодня нам читала стихотворение «Странно. Мы почти что незнакомы...» поэта Жемчужникова. Она преподает литературу, этику и французский язык. Прекрасно знает русскую культуру, историю, обычаи. Это все означает, что она очень любит Россию. Ведь так?

      – Да, - кивнул Вольгук.

      – Если бы можно было, ты бы вернулся в Корею?

      – Не знаю... Беженцы продолжают переходить границу, значит, ситуация там ничуть не изменилась, - Вольгук подумал, что ему вскоре предстоит увидеть родину своими глазами, и тогда он сможет оценить всю тамошнюю обстановку. Вслух он ничего не стал говорить девушке.

      Снег все сыпал, не переставая. Они шли мимо магазинов, винных погребков, лавок с парфюмерией. У обочин стояли кареты на санях. Вольгук с Юнми  сели в свободный извозчик.

      – К трактиру «Белый медведь»! – сказал парень вознице.

      Трактир? – спросила девушка. – Я еще ни разу не бывала в трактирах. А ты?

      – Дважды или трижды. Это было в Иркутске, заходил с друзьями. Трактир то же самое, что кафе или чайная, только разрядом выше.

      Они сидели рядышком, кожаный тент скрывал их полностью. Вольгук обнял ее за плечи, привлек к себе и поцеловал в губы. Юнми не отстранилась. Она не раз наблюдала в городе, как русские девушки целовались с парнями в узких улочках и других укромных местечках, и каждый раз при этом ее обдавало жаром.

     А сани уносились в самую мглу зимнего вечера. 

     В теплой горнице-вестибюле они разделись. Внутри трактира было немноголюдно. Горело множество свечных люстр, разливая вокруг желтый яркий свет. Парень искал глазами удобный столик, а Юнми робко озиралась по сторонам. Но тут подошел к ним официант, лет тридцати, в оранжевой рубашке и черном жилете.

      – Добрый вечер! – приветствовал он гостей вежливым голосом. – Ищете укромный столик?

      – Да, будьте добры, – ответил Вольгук.

      – Через некоторое время здесь будет весьма шумно, – учтивым тоном продолжал официант. – Не угодно ли молодому господину и его барышне тихая кабинка наверху, куда мы подадим ужин? Из кабинки очень неплох обзор эстрады с музыкантом.

      – Хорошо, – кивнул Волгук. – Проводите нас туда.

      Вслед за официантом, молодые люди поднялись по лестнице на второй этаж и оказались в овальном коридоре, устланном ковровой дорожкой.

      – Прошу сюда, – официант открыл дверь в комнатку, где стояли диван, обитый синим плюшем, столик с резными ножками и глиняная ваза с цветами.

      – Не правда ли, уютная кабинка? – похвалил официант.

      – Вы правы, – согласился Вольгук. – Спасибо

      – Что прикажете подать на ужин? Есть бефстроганов, жаркое из говядины, грибов и картофеля, мясо по-китайски, жареный поросенок, салаты из китайской капусты, пекинская фасоль... Как видите, у нас много китайских блюд, наш повар выписан из Китая. Впрочем, меню на вашем столе.

      – А что вы нам посоветуете? – спросил Вольгук.

      – Гм... Китайский салат с крабами, нежирный бульон из ламинария, жаркое. И, конечно же, соус бешамель.

      – А что это такое?

      – Соус из сливок и яиц. Его изобретатель маркиз де Нуантель, французский гастроном, которого высоко ценил сам король Людовик Девятый. Очень рекомендую к жаркому.

      – Хорошо.

      – А из напитков? Имеем водку, бальзам французский, вино бургундское, и наше «Бархатное» – крымского винодела Артамонова.

      – Пожалуй, вино «Бархатное».

      – Замечательно! – официант записал все в блокнот. Раздвинул занавеску на окне, открывающем вид на эстраду внизу. – Артист будет позже, - сказал он и вышел.

      Юнми опустилась на диван. На ней было серое платье с белым ажурным воротником.

      – Чувствуй себя свободно, как птица в небе, – сказал с улыбкой Вольгук, садясь рядом. – А то ты будто на экзамене сидишь, вся скованная и напряженная.

      – Я, правда, волнуюсь, - призналась Юнми. – Так все неожиданно...

      – Честно говоря, я тоже в таком месте первый раз, – сказал Вольгук. –  И мне чуточку неловко. Но беспокоиться нам не стоит. 

      Снизу доносился приглушенный говор посетителей и легкий звон столовых приборов. Юнми взяла со стола книжечку меню, обтянутую коричневой кожей, но Вольгук осторожно забрал ее:

      – Не беспокойся. Денег у меня хватит.

      – Ага, – кивнула девушка. – Здесь, наверное, дороже, чем в других местах. Я тебе хотела сказать, что у меня тоже есть деньги, если...

      – Непременно, – шутливым тоном перебил Вольгук. 

      Постепенно они разговорились, стали ощущать себя раскованнее. Пришел официант с большим подносом, расставил тарелки на столе, открыл вино, налил в бокалы. Показал веревочку над окном, за который надо подергать, чтобы вызвать его, пожелал приятного аппетита и удалился.

      – За встречу! – сказал Вольгук, поднимая бокал.

      - За встречу! – сказала Юнми.

      Они чокнулись, выпили. Принялись за еду. Потом Вольгук снова наполнил бокалы.

      - Знаешь, я часто думаю о родине, – сказала девушка. – Вижу, как текут там реки, как светит луна, как просыпаются рано поутру люди... Отчего разбиваются людские судьбы, как волны о камень?..

      Помолчали. Он не нашел слов, чтобы ей ответить. Юнми подняла глаза на парня: – Я знала, что мы с тобой обязательно встретимся. Только не думала, что в Хабаровске. А ты завтра уезжаешь.

      – Так надо, Юнми.

      – Я боюсь... А вдруг мы с тобой больше не увидимся?

      – Не бойся, я вернусь.

      – Эта кабина похожа на комнату в доме. Здесь, наверное, можно уснуть на час? Ты никогда этого не скажешь, чтобы не обидеть меня. Поэтому говорю я. А теперь ты должен решить все сам.

      Вольгук закрыл дверь на крючок, задвинул на окне шторы.

      – Ты помнишь, как в Александровке мы купались в реке? – спросила она.

      – Помню, – сказал Вольгук.

      – Мы тогда не стеснялись друг друга и купались голышом.

      – Это было так давно.

      – Представь, что время то вернулось...

      В полумраке девушка расстегнула пуговицы у себя на груди, сняла платье, осталась в белой нательной рубашке, сняла и это. Теперь на ней не осталось ничего. Он тоже снял с себя все.

      – Здесь я видела чистое постельное белье, – проговорила тихо Юнми и достала с полки в углу простыню и тонкое одеяло. – Значит, эта комната для мужчины и женщины, чтобы они любили друг друга? – Она расстелила на диване, легла. Он лег рядом. Они прильнули друг к другу. И тотчас оба, словно птицы, полетели ввысь, в синеву неба, где их окружали одни облака. И в той выси, где замирало сердце, вдруг заиграла скрипка.

      – Мне кажется, что сейчас лето и вода струится по моим плечам, – сказала она. – И в небе грустят птицы... Я повторяю твои вчерашние слова.     

      – Иди ко мне, Юнми.

      – Я же рядом.

      – Правда? А мне показалось...

      Когда Вольгук очнулся, то увидел девушку, уже одетую, у окошка. Она сидела на стуле и смотрела на площадку, где играл музыкант. Нежные звуки скрипки шевелили волосы Юнми, а розовый отблеск свечи гладил ее бархатную белую кожу лица, уходил вниз к уху, где едва заметно пульсировала жилка.

                                        ***

      Залив Посьета встретил их холодным пронзительным ветром. Новый начальник Новгородского поста капитан Афанасий Григорьевич Димченко поместил гостей в большом теплом доме. Утром, после завтрака, экспедиция тронулась в путь, а в полдень сани прибыли в село Красное Поле. По замерзшему Тумангану они шли цепочкой: Димченко, Савельев, Максимов, Вольгук и двое солдат без оружия. На другом берегу их ждали человек десять корейских солдат, одетые в ватные тонкие стеганки, вооруженные винтовками, во главе с худощавым офицером, на котором был овчинный тулуп. Афанасий Григорьевич выступил вперед, и они с офицером отдали друг другу честь.

      – Капитан Димченко, – представился начальник поста. – Я уполномочен сопровождать Специального Посланника Губернаторства Восточной Сибири господина Савельева для переговоров с градоначальником Кенхына.

      Вольгук перевел все сказанное корейскому офицеру. Тот внимательно выслушал и сказал:

      – Вам придется пройти с нами к тому холму, там лошади и сани. Мы вас отвезем в город.

      Они двинулись вперед. Часть корейских солдат шла впереди, другая – замыкала шествие. Шли молча, скрипел под ногами снег. Вольгук слышал, как переговариваются солдаты:

      – Парень, похоже, – кореец.

      – А, может, китаец?

      – Нет, не китаец, говорит он без акцента.

      – А ты спроси его.

      – Нет, не положено.

      Вольгук шагал и думал: “Вот она, земля родины, которую я покинул много лет назад. И что же я чувствую? Я чувствую дыхание городов и деревень, я ощущаю под ногами гул веков, я слышу встречную поступь древних полководцев и простых крестьян. Нет, они не осуждают меня. В их глазах нет ненависти, а только глубокая печаль. Что происходит со всеми нами?”

      За холмом стояли несколько саней, запряженных лошадьми. Они уселись в них и двинулись сторону сопок. Через минут сорок впереди завиднелись крыши домов, они остановились у ближайшей фанзы. Это была окраина города. Офицер скрылся в фанзе и вскоре вышел с другим офицером, с красным  скуластым лицом, вероятно, рангом повыше. Новый офицер никак не представился, подошел к саням, где сидели Вольгук, Максимов и Савельев, сказал:

      – Вам следует подождать в этом доме.

      Вольгук перевел его слова.

      – Что ж, подождем, - произнес Савельев. Они сошли с саней.

      Краснолицый офицер не сводил глаз с парня.

      – Ты кто, кореец или китаец? – задал он вопрос.

      – Кореец, – ответил Вольгук.

      – Как ты там оказался? – в голосе слышались сердитые нотки.

      –  Я родился в России, – сказал Вольгук. Еще в Новгородском посту Максимов с Савельевым придумали ему биографию, – мало ли что могло произойти на корейской территории?

      – Вот, как? А твои родители родом из Кореи?

      – Нет, из Китая.

      – Что он спрашивает? – спросил Максимов.

      – Интересуется обо мне и моих родителях.

      – Скажи ему, – Савельев посмотрел на офицера, – что ты состоишь на государственной службе и являешься подданным России.

      Вольгук перевел.

      – А мне плевать! – бросил краснолицый. – Если бы ты был беженцем, я бы тебя пристрелил!

      Парень изменился в лице, холодно взглянул в буравящие злые глаза корейца.

      – Спокойно, – произнес Савельев, – Что он сказал?

      Вольгук перевел только что сказанное офицером.

      – Фрукт, однако, – заметил Савельев. – Скажи ему, что не подобает офицеру грозить российскому подданному. Напомни ему – мы прибыли для переговоров с властями города Кенхына, и пусть поторапливается сообщить им об этом.

      Вольгук перевел все офицеру. Тот молча повращал глазами, затем сел со своим сослуживцем в сани и укатил в сторону города.

      – Куда они уехали? – спросил подошедший капитан Димченко.

      – Вероятно, сообщать начальству, – сказал Савельев.

      Один из корейских солдат завел гостей в дом, остальные остались у саней. Внутри фанзы была всего одна большая комната с нишами, в которых лежали свернутые одеяла. Савельев с друзьями сняли обувь и верхнюю одежду, устроились на циновке, пол обогревался дымом очага, проходившем по лабиринтам дымохода. Солдат поставил низкий столик и разлил в чашки горячий чай. Без стеганки, в простой холщовой рубашке, солдат был похож на обычного крестьянина и лицо его было загорелое, сельского труженика.

      – Камсахамнида! – поблагодарил его по-корейски Виктор Савельев. Солдат улыбнулся и поклонился.

      – Угощайтесь, друзья! – кивнул Савельев и первым отпил из чашки. – Вкусный чай. Помнится, я заглянул в китайскую чайную лавку несколько лет назад и с тех пор пью только зеленый чай. Но должен признаться, у меня получается не такой отменный, как этот. В чем же заключается секрет? Ты спроси его, Вольгук.

      Парень перевел солдату. Тот вновь улыбнулся и со знаньем дела, принялся объяснять:

      – Ничего сложного, надо лишь соблюдать некоторые правила. Чай храните в сухой керамической посуде. Воду доведите до кипения, но не кипятите. Затем заливайте кипяток в чайник с заваркой и укройте его на некоторое время полотенцем. Вот и все.

      – Благодарю за совет, - сказал Савельев. – Именно так теперь и поступлю.

      – Хочу обратить ваше внимание, как корейцы строят жилища, - сказал капитан Димченко. – Стены довольно тонкие, а потолком служит крыша. Но в таких фанзах зимой холодно.

      Спустя час возвратились корейские офицеры, с ними был третий, в шляпе, молодой с тонкими усами. Под шубой был надет черный костюм. Все трое вошли в дом, усатый представился по-корейски:

      – Ли Дихо. Я секретарь Канцелярии. Извините за задержку. Градоначальник ждет вас.

      Савельев и его люди вышли и сели в сани. Секретарь Ли Дихо взял с собой двоих корейских солдат. Три повозки тронулись с места. Ехали по живописному ущелью, внизу, с левой стороны, повторяя изгибы дороги, петляла речка. Вскоре въехали в деревянные высокие ворота. Во дворе стоял большой красивый дом, крытый красной черепицей. По бокам и спереди расположились постройки меньшего размера. Судя по всему, это была загородная резиденция градоначальника. 

      Делегация поднялась по каменным ступеням фасада, слуга раздвинул створки дверей. Секретарь попросил русских солдат остаться в прихожей, остальных завел в просторную комнату, усадил на стулья, после чего исчез в боковой двери. Гости огляделись. Ничего лишнего в помещений, но в то же время в нем присутствовала изысканность, - лакированный пол отражал бюро, стоявший между двумя большими окнами. На стене висела картина, выполненная тушью, - дикие утки, летящие над озером. 

      Створки дверей с мягким шорохом раздвинулись и появились трое мужчин в национальных одеждах в виде длинных халатов, с косами, закрученными на макушке в тугой узел. Обе стороны приветствовали друг друга наклоном голов. Корейцы уселись на стульях напротив.

      – Я градоначальник Кенхына, - сказал средний вельможа, лет пятидесяти, с круглым одутловатым лицом и редкой бородкой.      

      Вольгук перевел его слова. Савельев сказал:

      – Меня зовут Виктор Савельев. Я доставил вам личное Послание Генерал-губернатора Восточной Сибири в ответ на ваше письмо. – Он раскрыл кожаную папку, достал два листа бумаги – оригинал и перевод.

      Секретарь Ли Дихо, сидевший чуть поодаль, вскочил, взял бумаги и передал градоначальнику. Тот долго изучал их, потом положил листы на столик перед собой.

      – Мое требование не ново, – произнес он. – Семьсот человек корейцев, перешедшие в пределы вашей страны в январе нынешнего года, должны вернуться назад, в Корею. Русским властям надлежит выдворить их без промедления, до таяния снегов, переправить всех по льду реки Туманган в районе деревни Красное Поле.

      – Это невозможно сделать так скоро, – сказал Савельев. – Всех беженцев надо обеспечить подводами, среди них есть больные, дети, старики.

      – Пусть они идут пешком, – ответил градоначальник.

      – Это было бы не гуманно. 

      –  Корейцы выносливые, они все перенесут.

      – В таком случае, – сказал Савельев, – можем ли мы заручиться вашим обязательством?

      – Каким?

      – Где было бы сказано, что ваши граждане, вернувшись на родину, не будут подвергаться наказаниям?

      – Что ж, я даю такое обязательство.

      – Если не трудно, дайте в письменном виде.

      Градоначальник долго глядел на Савельева, встал и без слов вышел. Следом вышли остальные вельможи. Через минут пять появился секретарь.

      – Господин градоначальник даст ответ позже, – сказал он извиняющимся тоном. – А пока я вас проведу в столовую, где вы можете пообедать и отдохнуть с дороги.

      – Что ж, – произнес Савельев, – подождем.

      Ли Дихо повел гостей через двор к небольшому флигелю, там усадил всех за низкий столик. Подали еду, – разнообразные закуски из овощей и морских рыб. А также вареный рис и горячий суп из устриц. Пользоваться палочками могли все, кроме солдат, тем пришлось орудовать только ложками.  

      После обеда секретарь повез делегацию знакомить с городом. Он показал центральную улицу, дворец градоначальника, очень внушительных размеров и, по просьбе капитана Димченко, въехал на городской рынок.  

      – Люблю базары, – сказал начальник Новгородского поста. – Там все интересно. И только на базарах можно увидеть, как живет простой народ.

      Рынок Кенхына был немноголюден, торгующий люд выложил на прилавки скромный товар, - посуду из обожженной глины, пшеничную муку, просо, кукурузу, кое-какие морепродукты. Китаец торговал верхней одеждой. И рядом женщина выложила на тряпицу с десяток нефритовых колец. Димченко приглянулись кольца, он поинтересовался, берет ли торговка русскими рублями? Та неожиданно закивала: “Берем любые деньги. Американские, русские, китайские.”       

      Максимов с Савельевым купили на память по одному колечку. А Димченко приобрел сразу три – подарок жене и двум дочерям. Вольгук тоже решил взять светло-зеленое кольцо для Юнми. Секретарь Ли куда-то отлучился,  делегация решила подождать его у саней и двинулась к выходу. Тут неожиданно к Вольгуку подступил какой-то мужчина, возраст которого было не определить из-за густой бороды.

      – Извините, пожалуйста, - быстро заговорил он с оглядкой, будто за ним гнались. – Я знаю – вы из России. Там у меня брат... прошу вас, если вдруг встретите... Его зовут Ким Чержун. А я – Чханук. Мы с ним расстались давно... Я его сильно обидел, глупый был. Пусть не сердится и простит... Скажите еше, что отец наш умер пять лет назад. Вот и все. Спасибо вам.... Запомните, пожалуйста, Ким Чержун. – И прежде, чем Вольгук сообразил, что к чему, незнакомец исчез.

      Вскоре появился секретарь Ли. Сани двинулись назад, но поехали не в сторону резиденции градоначальника, а прибыли к той приземистой фанзе на краю города, где они пили чай. Когда лошади остановились, секретарь Ли сказал:

      – Господин градоначальник высказал пожелание, чтобы препровождение наших граждан из России состоялось как можно скорей.

      – А где документ, письменное обязательство? – спросил Савельев.

      – Господин градоначальник сказал, что вполне достаточно его устного заверения.

      – Вот как? Передайте вашему градоначальнику, что он очень любезен. Всего хорошего!

      – Счастливого пути! – ответил секретарь.

      Сани помчались к реке. Подъехали к знакомому холму. Пошли по старым следам на льду, цепочкой. Корейские солдаты долго смотрели им вслед. Поднявшись на российский берег, Вольгук оглянулся, но на той стороне уже никого не было.

                              

                                                ***

      Вернувшись в Хабаровск, Виктор Федорович Савельев сделал отчет Генерал-губернатору Восточной Сибири о своих переговорах с градоначальником Кенхына и высказал мнение, что корейских беженцев отправлять на родину не следует.

       Экспедиция Максимова более двух месяцев колесила по Приморскому краю, от Залива Петра Великого свернула на запад, к китайской границе, дошла до озера Ханка и возвратилась в Хабаровск поздно ночью 7 мая. Остановились путешественники в том же знакомом Постоялом Дворе. Хозяин растопил баню. После бани Вольгук тотчас заснул  в своем номере и проспал до девяти утра. До обеда он помогал Максимову переписывать кое-какие бумаги, а как только освободился, тотчас побежал к Юнми. На улице накрапывал дождь, мочил зеленую травку и пока еще редкую листву деревьев. Когда парень пересекал площадь, колокол на башне церкви пробил дважды. Вот и знакомый забор, сторожка, аллея сада, общежитие... Он перевел дух и протянул руку, чтобы открыть дверь, но тут услышал стук шагов

      – Вольгук!

      Девушка бежала к нему по песчаной дорожке. Обнялись, и долго так стояли.

      – Я ждала тебя сегодня, – сказала взволнованным голосом Юнми. – Ждала тебя каждый день с тех пор, как ты уехал. Шестьдесят восемь дней прошло. Сегодня шестьдесят девятый... У тебя уставшее лицо.

      – Есть немного, – согласился Вольгук.

      – Ну, зайдем.

      Они сидели за столом в той же комнате. Зеленая ширма, шкаф, круглый стол, книжная этажерка, зеркальце на стене... Все как прежде, ничего не изменилось. Он держал в своей руке ее ладони.

      – А где твои подружки?

      – Уехали.

      – Уехали?

      – Ну да. По домам. Мы ведь уже закончили гимназию. Две недели назад нам выдали свидетельства об окончании. Хочешь посмотреть? – Девушка достала с полки коричневую папку, подала ему. Он долго разглядывал нежно-розовый лист бумаги с тисненным золотым гербом и печатью, где каллиграфической вязью было выведено, что Ким Юнми закончила полный курс женской гимназии.

      – Поздравляю тебя! – сказал Вольгук. – Ты просто молодец!

      – Спасибо! – сияла девушка. – Представляешь, так торжественно нам вручали свидетельства! И все мы были такие нарядные! Нам специально сшили к этому дню платья! Присутствовали важные лица! И сама супруга Главы Городской Управы пришла! Потом мы пили чай с тортом.

      – Я представляю, как было все славно.

      – А в этой комнате мы только с Севериной остались. Виктория Карловна разрешила мне пожить здесь до прибытия новых учениц. Я ей помогаю в кабинете, пересаживаю комнатные растения и цветы, сортирую книги, переписываю каталоги и прочее... Но вообще-то я подумывала куда-нибудь на работу устроиться. Я ведь не знала, когда ты приедешь.

      – Вот я и приехал.

      – Да, дождалась... А ты знаешь, наша Северина-то замуж собралась.

      – В самом деле?

      – Помнишь, она рассказывала про одного американца, который купил ей зимой шапку? Так вот, он потом ее разыскал, приходил сюда. Такой вежливый и воспитанный. Его зовут Джордж Симонс. Оказывается, приехал он в Приморье по поручению отца, наладить швейную производство, строить фабрику. Но что-то не заладилось. Теперь едет назад в Америку и хочет увезти Северину с собой в Сан-Франциско. Он на пятнадцать лет старше ее. Специально ждал, пока она закончит гимназию. Мы подшучивали над ней, говорили: “Теперь ты будешь госпожа Северина Симонс.” А она смеется, говорит, - наверное, у нее в крови страсть к путешествиям, вся в отца. Джордж с Севериной уехали в Никольск-Уссурийск к ее родителям. Как вернутся, доберутся до Владивостока, чтобы там сесть на корабль, идущий в Америку... Ой, я заболталась... Ты, наверное, сильно голоден? Я вскипячу чай. 

      – Не надо. Посиди. Я тебя так давно не видел.

      – Целую вечность.

      – А ты сама обедала?

      – Да, с Викторией Карловной.

      – Нам с тобой о многом надо поговорить, – он по-прежнему держал ее ладони, теплые, нежные и хрупкие.

      – Ладно, – кивнула она. – А что вы ели в экспедиции?

      – По-походному. Варили еду на костре. Подчиненный Максимова Григорий Сомов был мастер по этой части. Сам  штабс-ротмистр тоже хорошо готовит, особенно уху.

      – И ты тоже варил?

      – Я больше заготавливал дрова, – парень внимательно заглядывал в ее глаза. – Скажи, Юнми, ты готова идти со мной далеко?

      – Далеко? – не понимала девушка.

      – Далеко.

      – Дальше Благословенного?

      – Дальше.

      – В Иркутск?

      – Еще дальше, Юнми. Нам предстоит преодолеть расстояние не меньше чем до Сан-Франциско.

      – В Европу?

      – Ага. В Москву.

      – В Москву?!

      – Видишь ли, во время экспедиции Сергей Дмитриевич часто возвращал меня к этой теме. Ты не знаешь... Я позже тебе все объясню. Он меня убедил ехать.

      – Москва – Виктория Карловна рассказывала – большой город... А что мы будем там делать?

      – А что делают люди в больших городах? – спросил с улыбкой Вольгук. – И что они делают в Сан-Франциско?

      – Так все неожиданно...

      – Ага. Но не спеши с ответом, время есть.

      – Я согласна, Вольгук. Я пойду с тобой куда угодно.

      – Ты уверена?

      – Да.

      – А теперь послушай меня, Юнми... В Иркутске я в свободное время вырезал всякие штучки из дерева, маски, фигурки людей, животных...

      – Как в Александровке идолов-джансынов? – спросила Юнми.

      – Ага... Позже я увлекся живописью и рисованием. Поначалу я это принимал за простое увлечение, ничего серьезного, некий порыв души... Я ведь не знал ни техники рисования, ни законов живописи. Потом я познакомился с одним человеком, настоящим художником. Он открыл мне тайны в другой мир, будто отдернул занавеску и распахнул широко окно. Мне было жаль потраченного времени в стенах реального училища, жаль было преподавателей, которые отдавали нам свои знания, жаль родителей, – они возлагали на меня свои надежды. Все бросить я тогда не мог. И кроме этого я очень рвался домой, скучал по родным. Я хотел видеть тебя...

      – Понимаю, – кивнула Юнми.

      – Честно говоря, я приготовился работать на пароходе. Но Максимов убедил меня ехать, он даже написал письмо в Благовещенск... Вот так все круто переменилось...

      – Само Небо послало тебе этих людей. Розанова, Максимова... Ты не должен пренебрегать их советами.

      – Я не знаю, сколько потребуется времени, чтобы стать настоящим художником. И вообще, получится ли из этого что-либо путное? Я не уверен.

      – Что бы ни случилось, я буду всегда рядом с тобой.

      Вольгук обнял девушку. Затем вновь взглянул ей в лицо.

      – Я должен спросить тебя еще об одном, Юнми. Скажи, у твоего отца в Корее остался брат?

      – Да. Чханук его зовут. Мой дядя. А почему ты спрашиваешь?

      – Я его встречал. В Корее. Два месяца назад.

      Юнми только рот раскрыла от удивления.

      – Извини, я тебе тогда не мог сказать, не имел права. Но теперь можно... – И он поведал ей об экспедиции.

      Девушка сидела притихшая.

      – Я тогда была совсем маленькая, – начала она. – Но все равно помню холодные отношения между отцом и дядей. Они родились от разных матерей. Бабушка, мама моего отца, очень меня любила, сажала на колени, давала что-нибудь вкусненькое и рассказывала всякие истории. Она умерла рано. Дедушка тоже любил меня, но он всегда был занят, а в последние годы ослаб, плохо стал видеть. Значит, он умер пять лет назад... А что же произошло с дядей? Он знал, что ему нужно от жизни, твердо стоял на ногах, имел богатое состояние... Да-а... Надо обязательно рассказать отцу. Ты ему сам обо всем расскажешь, хорошо?

      – Ладно.

      – Ведь отец захочет услышать во всех подробностях.

      – Твой дядя, видно, каким-то образом узнал, что в Кенхын прибыла русская делегация. Он подошел ко мне, когда мы разглядывали у торговки нефритовые кольца. Максимов, Савельев и начальник Новгородского поста решили купить колечки на память. И я тоже выбрал. Вот оно. – Вольгук достал из внутреннего кармана колечко, вложил в ладонь девушки. – Это тебе.

      – Спасибо! – Юнми во все глаза уставилась на подарок из родины, повертела кольцо на свету, и надела на безымянный палец правой руки. – Подошло! Оно, наверное, дорогое?

      – Нет, пустяки.

      – Такие кольца дарят женихи своим невестам в день свадьбы. Это свадебное кольцо. Да?

      – Хорошо. Пусть будет так.

      – И что мой дядя? Как он выглядел?

      – По внешнему виду не скажешь, что дела у него идут хорошо. Такое впечатление, будто он растерял на корню все богатства и остался один на улице.

      Юнми молча покачала головой.

      – А что ты чувствовал, когда ступил на родную землю? – спросила она погодя.

      – Не знаю, – ответил Вольгук. – Было на душе странно... Но когда мы возвращались по замершей реке, я тогда понял, что назад возврата нет.

      Помолчали. Донеслись издалека мелодичные колокольные звуки – ударили четырежды.

      – Что нас ждет впереди? – проговорила тихо Юнми.

      – Будем жить как все люди, – утвердительно сказал Вольгук.

      Он привлек ее к себе, поцеловал, затем поднял на руки, отнес за ширму, положил на кровать.

      – А сюда никто не зайдет? – спросила она, но тут же сама поспешно ответила: – Нет, никто... Во всем общежитии только несколько девчат осталось. А если Виктория Карловна... Она постучит и решит, что я ушла в город...

      В полумраке комнаты тело девушки будто светилось изнутри белым, мягким и теплым сиянием. А за окнами темнели стволы вековых сосен, доносилось легкое шуршание скользящих с тяжелых ветвей, влаги. 

      – Мне страшно подумать, - прошептала она потом, - что мы могли никогда не встретиться.

      – Но мы встретились.

      – И никогда не расстанемся?

      – Никогда.

      – В прошлый раз было так хорошо... Там, в трактире «Белый медведь». Как во сне... Я знаю, такое уже не повторится. Даже колокол в храме каждый раз бьет по-разному.

      – Но он будет бить всегда.

      – Мы разбудим звонаря?

      – Разбудим.

      – А что ему скажем?

     –  Мы скажем: “Учитель! Пора приниматься за работу! В небе грустят птицы.”

      – И облака.

      – И облака.

      – Давай, полетим вместе с птицами, куда глаза глядят?

      – Давай!

                                  ***

      По лесному тракту мчался почтовый экипаж, запряженный тройкой лошадей. Он ехал уже несколько дней, останавливался в пути на ночлег, а утром трогался дальше. Экипаж представлял собой бричку на стальных рессорах, с высоким тентом, закрытый со всех сторон брезентовой материей, хорошо защищающей от холодного ветра и дождя. Его обслуживали двое вестовых – Андрон Сорокин и Иван Зимов, мужики крепкие, бывалые, с обветренными лицами. Они садились на козлы, сменяя друг друга, и длиной плеткой стегали по крупам лошадей. Один погонял, а товарищ его в это время спал. Вестовые имели пистолеты и ружья, на случай нападения разбойников и волков.

      Почтовый дилижанс, в нарушении правил, вез посторонних гражданских лиц, но Максимов, хорошо знавший работников государственной Почты, устроил все должным образом, ведь только так он был спокоен за Вольгука и Юнми. 

     У развилки дорог экипаж задержал ход, лошади зафыркали, выдыхая из надувшихся ноздрей густые клубы пара, возница чуть помешкал, затем дернул вожжи, повернул направо, куда указывала дощечка, прибитая к столбу – «Село Благословенное».

      – Вот вы и дома, – кивнул Андрон Сорокин, выглядывая в окно. – В вашем распоряжении полдня, вечер и ночь. Завтра утром трогаемся.

     Лошади уже бежали по улице села, вскоре остановились. Прошел недавно легкий дождь, прибил пыль. Было свежо. Большой и необычный почтовый экипаж тотчас привлек внимание детворы и жителей. Парень с девушкой, захватив узлы, ступили на землю. А кони помчались дальше, в конце улицы завернули в сторону воинского гарнизона.  

      Вольгук и Юнми огляделись, пока никого не узнавали среди собравшихся людей. Неподалеку кто-то коротко вскрикнул. Это мать Юнми, босая, бежала к дочери. Обняла ее, заплакала навзрыд. У Юнми тоже катились слезы по щеке. Подошел отец, Ким Чержун, по мужски, скрывая чувства, похлопал дочь по плечу, но не удержался, прижал родное дитя к груди. С парнем он поздоровался за руку.

      – Спасибо, что доставил дочь, – поблагодарил он.

      А к Вольгуку спешили родители – Илсу и Вольхи. Братик Арсений. За ним и дядя Чунсо с тетей Кенне. И еще какие-то незнакомые люди. Скоро посреди улицы образовалось большое скопление народа. Чья-то крепкая мужская рука похлопала парня по спине. Он обернулся и увидел пред собой незнакомого худощавого мужчину. В лице того, покрытого сетью морщин, проглядывали далекие едва узнаваемые черты. Вольгук пригляделся.

      – Дядя Сандги?! – воскликнул он, пораженный.

      – Я!.. – был ответ.

      – Но вы же!..

      – Умер, хочешь сказать? – рот мужчины, с редкими зубами, растянулся в улыбке. – Здесь все меня похоронили. Но, как видишь – живой. Не такой я человек, чтобы так, запросто, пропасть. Не такой.

      – А семья ваша где, дядя Сандги? – спросил, приходя в себя, Вольгук.

      – Где же ей быть-то, семье? – продолжал лукаво улыбаться Ан. – При мне она. Вот дочь Едю... Узнаешь? А вон – жена Нари. За ней  и вторая дочь...

     И, действительно, вся семья рыбака была здесь. Нари, Едю и Сонхви обнимались с Юнми, при этом тоже утирали слезы. Вольгук подошел к ним, и с каждой по отдельности поздоровался.

      – Дядя Сандги! – окликнула Юнми. – Здравствуйте!

      – Здравствуй, девочка! – отозвался Ан. – Да ты, я вижу, стала настоящей невестой! Ну и дела!

      Так, посреди улицы стояла возбужденная толпа. Вскоре Юнми, в окружении родных направилась в одну сторону, а Вольгук со своими – в другую.

      Где-то через час с лишним, в обеих семьях стало известно,  – Вольгук и Юнми решили соединить свои судьбы и уехать в Москву. Для близких людей не было неожиданностью, что парень и девушка питают друг к другу серьезные чувства, но их намерение ехать в такую даль – Москву, повергло всех в шок. К тому же отъезд молодые задумали не через месяц-другой, даже не через неделю, а – назавтра!

      – Ну, вот, – проговорила мать Вольгука со слезами на глазах. – Не успел приехать и опять уезжаешь. Иркутск далеко, а Москва еще дальше, почти на краю света! Неужели тебе суждено всю жизнь провести в дороге?

      – Перестань, Вольхи, - сказал Че Илсу. – Наш сын уже достаточно взрослый, чтобы решать, как ему быть.

      – Простите меня, что приношу вам страдание, – сказал Вольгук. – Но я должен попробовать обрести профессию, которая мне по душе. Если ничего не выйдет, я вернусь, и буду работать на пароходе.

      – Юнми мы знаем давно, она девушка хорошая, – сказал дядя Чунсо. – Но отпустят ли ее родители? 

      – Если вы так вдруг уедете, что скажут люди? – продолжала мать. – Надо все устроить, как положено. Послать в дом Юнми сватов... Для этого требуется время...

      – А времени-то у них нет, – заметил Чунсо и повернулся к Илсу. – А что, брат, пойдемте к ним сейчас, побеседуем, раз все так завертелось!

      – Поймут ли они нас? – засомневался Илсу.

      – Что ж, все ясно, – говорил в это время в другом доме Ким Чержун. – Вольгук – парень с головой. Не пропадете.

      – Как теперь нам быть? – спрашивала взволнованная Хявори.

      – Хоть так смотри на это дело, хоть эдак, – сказал муж. – Надо делать свадьбу.

      – Так вдруг?!

      – А что нам остается?.. Обсудим с Илсу, да что-нибудь решим... Честно говоря, я рад, что породнимся с ним. Другого свата и не надо... А вот, кажется, они идут. – Чержун увидел в открытой двери шагающих в их сторону Че Илсу, Вольхи, Чунсо и Вольгука. Юнми, сидевшая смиренно перед отцом, густо покраснела, встала, и ушла в другую комнату.

      Вошедшие гости уселись на циновку.

      – Простите за нежданный визит, – сказал Че Илсу. – К вам нас привела новость. Нам неловко за нашего непутевого сына, решившего увезти вашу дочь в такую даль. 

      – Да и нашу дочь умной не назовешь, – ответил Ким Чержун. – Раз она покидает родной кров, не успев войти в него после долгой разлуки.

      – Решение сына, как снег на голову, – продолжал Илсу. – Видно, он считает себя уже взрослым.

      – И мы полагали, что дочь наша еще ребенок, но время летит, как оказалось, быстрей, чем мы думаем. 

      – Вашу дочь Юнми мы знаем не первый год, – сказала Вольхи. – Она такая милая и душевная девушка.

      – Наш племянник поступил правильно, – подчеркнул Че Чунсо. – Такую красивую девушку как Юнми не заметить просто невозможно.

      – А ваш сын тоже видный, – сказала Хявори. – Он нам всегда нравился. Мы думаем, у них все будет хорошо.

      – А где наша дочь-то? – Чержун обернулся к жене. – Пусть выйдет сюда.

      Юнми робко ступила в комнату, склонив голову, села возле матери.

      – Дочь нам обо всем поведала, – сказал Чержун. – Хотелось бы теперь послушать Вольгука.

      – Извините, что приношу вам много беспокойства, – молвил Вольгук. – Но я люблю Юнми. Я буду ее беречь.

      – А ты что скажешь? – Чержун взглянул на дочь.

      – Отпустите меня с ним, – проговорила тихо Юнми.

      – Ну и вот, – несколько огорченный, Чержун развел руками. – Видите, как все просто у них. Может, действительно, мы не поспеваем за временем? – Он посмотрел на Вольгука, кивнул. – Когда человек целеустремленный, это похвально. Когда услышал, что хочешь учиться дальше – обрадовался. Но ты теперь не один. Вместе преодолевайте трудности. И еще, не забывайте тех, кто помогал вам в трудную минуту. В этом мире самое ценное это друзья. Ну, а теперь, перейдем к делу. Мы с нетерпение ждали возвращения детей. Они вернулись. Но выясняется – вновь надо расставаться. Конечно, таков удел родителей, – дети рано или поздно покидают родные гнезда. Завтра они решили ехать. Что, если справить им скорую да скромную свадьбу. Как вы считаете, уважаемые садун* Илсу и Вольхи?

      ------------------------------------------------------

*Садун – так обращаются друг к другу родители жениха и невесты.

      – Вроде бы другого выхода у нас нету, – сказал Илсу. – Но как это сделать?

      – А чего мудрить? – вмешался Чунсо.– Сделаем свадьбу и делу конец.

      – Если бы я не был старостой села, можно было бы, действительно, обойтись скромной вечеринкой, – сказал Ким Чержун. – Если мы так поступим, люди не поймут. Что-нибудь придумаем... А пока мы с садуном Илсу пойдем, посоветуемся кое с кем...

      Мужчины вышли и прямиком направились к охотнику Ро Вонгю, который был у Чержуна заместителем. 

     

      Через час в Благословенном начало что-то происходить. Все село пришло в движение. Суетливо забегали женщины. Мужчины застучали топорами, – сооружали во дворе дома Че Илсу длинные столы и скамьи, рубили дрова.  

      Известили о свадьбе начальнику воинского поста Бесперстову. Капитан очень обрадовался и распорядился по такому случаю выделить из своего хозяйства быка.

      Вольгук и Юнми оделись во все новое и отвесили поклоны родителям, затем сели в пролетку и поехали в воинский гарнизон, где капеллан обвенчал их.

     Свадьба – дело серьезное, к ней готовятся загодя, без суеты, не упуская любой мелочи. А тут молодые застигли всех врасплох. И все же люди не растерялись, быстро и слаженно все организовали.

      Вольгук и Юнми впервые наблюдали такое большое скопление людей и потому заметно волновались. Они видели, как постарались соотечественники, – все столы, худо ли бедно ли, заставлены разнообразной едой. И вина было достаточно. А посуду, наверное, собирали со всего села…

      В Благословенном жили около двадцати семей русских, – они тоже сидели сейчас за одним столом с корейцами. На почетном месте, рядом с Ким Чержуном, восседал капитан Бесперстов. А напротив сидели почтовые служащие, вестовые Сорокин и Зимов, с которыми Вольгуку с Юнми предстояло ехать через всю Россию.

      Заместитель старосты Ро Вонгю выступил с речью, но прежде извинился перед гостями, что из-за плохого знания русского языка, он вынужден прибегнуть к корейскому.

      – Дорогие жители села Самали!* – начал он громким голосом. – Мы собрались, чтобы вместе отпраздновать свадьбу. Женятся Вольгук – сын Че Илсу и Юнми – дочь Ким Чержуна. Может быть, большинство из нас их видит впервые, но это неважно, зато мы прекрасно знаем их родителей. Вольгук завтра утром отправляется в далекий путь – в Москву. Чтобы продолжить учебу. С ним отправляется его молодая жена, Юнми. Таков удел женщин - следовать  за мужем. Они будут там одни, в большом незнакомом городе. Чем мы можем им помочь? Было бы хорошо всем нам отправиться вместе. Но, к сожаленью, сделать это невозможно. Значит, надо помочь деньгами. Конечно, тех денег, которые мы соберем, на всю жизнь им не хватит, - только на первое время. Но Вольук и Юнми люди смекалистые, не пропадут. – С этими словами Ро Вонгю вложил пару ассигнации в небольшую плетеную корзину и пустил ее по кругу. Корзина поплыла над столами. Начальник воинского поста тоже достал деньги. Вскоре корзина возвратилась назад, к Ро Вонгю. Тот нарочито согнулся, будто ему тяжко поднять ношу.

------------------------------------------------------------------

* Так называли корейцы село Благословенное.

      - Ого! – воскликнул он. – Одному мне вряд ли это поднять!

      Вокруг дружно рассмеялись.

      - Держи, Вольгук, это ваше! – Ро Вонгю передал парню корзину.

      Вольгук отвесил поклон людям.

      - Спасибо вам! Мы никогда этого не забудем! – Он хотел еще что-то добавить, но захлестнутый чувствами, не в силах что-либо вымолвить еще, сел.  

      Ро Вонгю, ставший на свадьбе тамадой, дал слово начальнику поста.

      - Мне очень приятно наблюдать, - сказал Бесперстов, - как вы дружно сумели организовать свадьбу молодым. Собрали на стол, может быть, последнее, что имели. Такое нечасто встретишь. Я увидел здесь тепло человеческого сердца, его не купить ни за какие деньги. Я хочу выпить это вино за всех вас, дорогие жители Благословенного,  и за ваших детей. Трудно строить жизнь на чужой земле, понимаю, и все-таки, не теряйте веры. Я пью это вино за молодых – Захара и Юлю. Они отправляются далеко. Москва большой город, где всего хватает и хорошего и плохого. Там слабый сломается, а сильный выживет. Я желаю, чтобы вам сопутствовала удача! – Он поднес чарку ко рту и осушил до дна.  

      Постепенно солнце клонилось к западу. С наступлением вечера, люди потихоньку стали расходиться по домам, чтобы назавтра начать новый трудовой день, - пахать землю и сеять хлеб. Прежде чем уходить, сельчане подходили к жениху и невесте, поздравляли и желали счастливой дороги. Подошли Бесперстов с женой Еленой Назаровной, высокой, под стать мужу, и миловидной, одетой в светло-сиреневое шелковое платье.

      - Береги свою красивую и юную жену, - наставляла Елена Назаровна Вольгука. – Будьте счастливы!

      Позже Юнми стала помогать женщинам убирать со столов и мыть посуду, а Вольгук таскал в ведрах воду из реки. Он заметил неподалеку сидящего на бревне Ана Сандги.       

      - Что скучаете, дядя Сандги? – спросил парень. Он оставил возле тропинки полные ведра, приблизился к нему.

      - Да так, - грустно улыбнулся Ан, дымя трубкой. – Просто вспомнилось… Я рад за вас… Будем ждать вестей. Надеюсь, напишете?

      - Конечно.

      - Напишите родителям. Всем писать – бумаги не хватит. А мы придем к ним и послушаем. Пишите подробно, как и что, какая Москва. Я ведь ни разу не видел здешних городов.

      - Еще увидите.

      - Ну, когда это будет… Разве что дети. Вот хочу младшую Сонхви послать учиться в ту гимназию, где Юнми училась. 

      - Очень правильно сделаете, - одобрил Вольгук. – Хорошая гимназия и хорошие там преподаватели.

      - А старшая, Едю, видно, замуж пойдет, - с тяжелым вздохом сообщил Сандги, как если бы отправлял дочь на каторгу.

      - А что вы совсем без радости это говорите? – спросил Вольгук. – Знаю я ее жениха. Сергей Торопов отличный парень. Добросовестный и мастер на все руки. Я же с ним вместе рос в Александровке.

      - Вот скоро должен приехать с родителями, сватать. Значит, говоришь – хороший человек?

      - Конечно. Надежный, будет беречь Сонхви. Не беспокойтесь.

      - Только жаль, не свой, не кореец.

      - Это ничего. Главное, они любят друг друга.

      - Ну, ладно, поживем – увидим, как говорят русские. А ты знаешь, мне поначалу тут не понравилось. Я больше привык к Александровке. Но потом ничего стало… опять же рядом друзья, твой отец, Че Чунсо, Ким Чержун. Мы же здесь всего полтора месяца, как приехали, сначала заглянули в Александровку, думали, что все наши там. А меня судьба побила основательно… Наверное, слышал?

      - Немного, дядя Сандги.

      - Теперь совсем не пью, - заключил Ан. – Даже сегодня, в день вашей свадьбы, не выпил ни капли. Только чай. Завязал я с этим делом, хотя, надо было раньше. Никогда не увлекайся спиртным, добром это не кончится. Я же в Александровке почти не просыхал. Однажды напился до чертиков и уснул в лодке среди ночи. Был октябрь месяц. Очнулся, а кругом волны катятся, и не видно ни берега, ничего… В лодке паруса не оказалось, только весла. А куда плыть? Все небо затянуто пеленой туч. Так носило меня в океане дней семь-восемь. В лодке было полкорзины рыбы, я ее всю съел. Полуживого меня подобрали японские рыбаки, доставили на берег и передали какому-то толстому человеку. Он полмесяца поил меня каким-то лекарством, затем перевез меня на бричке в одну горную деревню. Я там три года работал на толстяка, батрачил, одним словом. А бежать некуда. Каждую ночь мне снилась семья – жена, дочки. Потом я встретил одного рыбака по имени Ягути Эндо. Он дал мне лодку, немного еды и сеть, чтобы в случае чего, можно было поймать рыбу. И поплыл я в обратную сторону. По ночам горели звезды, а днем светило солнце и ветер дул в спину. Судьба и на этот раз сжалилась надо мной, я благополучно добрался до берегов Кореи. Представь себе, я оказался совсем неподалеку от нашей деревушки Меари!.. Я вытащил лодку на песок, замаскировал, как мог, и с наступлением темноты, прокрался в деревню. Мне очень хотелось взглянуть, кто теперь в моем доме живет. Да и поживиться чем, - еле на ногах держался от голода. Издали видел, как светится окно. Приблизился. Заглянул. Вижу, семья моя, – жена рукодельничает при свете огарка, дочери тоже что-то делают. У меня разум едва не помутился. Я же семью оставил в Александровке!.. Мои тоже подумали, что это мой дух явился к ним. Они, как увидели меня в дверном проеме, закричали от ужаса. А Нари, жена, дверь перед моим носом захлопнула и налегла плечом, чтобы привидение, не дай Бог, в дом не пробралось. Я не сообразил, что необходимо вначале подготовить их. Я же от радости дверь сразу и распахнул, даже не постучал. У моих могло случиться разрыв сердца! Но ничего, обошлось. В общем, стал им объяснять через дверь, что со мной стряслось, и где я был все это время. Только после долгих объяснений, жена и дочери поверили, что это действительно я. И впустили. Поговорили и поплакали до утра. Горя, конечно, мои помыкали не меньше моего, нет мне никакого оправдания… Когда они вернулись из России, помещик Ли Сентек, оказалось, не стал наказывать жену и дочерей пропавшего рыбака. Даже дал им на первое время продуктов. Нари выращивала в огороде овощи, - тем и жили. А жизнь в деревне была еще тяжелей, чем прежде. Я предложил жене и детям снова перебраться в Россию. Они согласились. Другого выхода не оставалось. Меня лично Ли Сентек не простил бы. Мы снова сели в лодку. Так, вторично, мы оказались в России. 

      - Да, нелегко вам пришлось, - посочувствовал Вольгук. – Зато теперь вы снова вместе и дальше все пойдет по-другому. Так ведь, дядя Сандги?

      - Ты прав, сынок, - качнул поседевшей головой рыбак. – Слишком дорогую цену я заплатил за свою глупость. Хорошо еще – живой остался. Там, в Японии, я не раз подумывал покончить с собой, но каждый раз при этом мне на память приходила старая история, когда я дрался в молодости за Нари с приказчиком Чен Уком. Было дело! Это придавало мне силы. А Нари стоило тогда выйти за Чен Ука, и не страдала бы так, как со мной. Я частенько садился на берегу и смотрел в море, в сторону России, и мысленно просил прощения у жены и дочерей. Время шло, и я смирился с мыслью, что Нари уже вышла замуж, ведь в Александровке холостяков-корейцев было много. К тому же Нари выглядела очень неплохо. А все-таки она меня дождалась… Я теперь по сравнению с ней проигрываю много. Сделался седым и потерял четыре зуба… Знаешь ли, а был момент, когда в Японии я едва не остался. Мой хозяин, толстяк Накамура хотел женить меня на одной вдовой женщине. Тихой и смиренной. Был грех, я с ней некоторое время жил. Она знала обо мне все, что жена и дочери остались в России, что я напился как свинья и мою лодку отнесло в Японию. Я к тому времени уже немного говорил по-японски. Ее звали Еко. Это она все потом организовала, видела, как я мучаюсь. Познакомила меня с рыбаком Ягути Эндо, который приходился ей дальним родственником. Конечно, это Еко уговорила Эндо достать для меня лодку, кто же еще? Накануне моего отплытия, она плакала, уткнувшись мне в плечо. Говорила, что я не доплыву до места, утону в море, застигнутый бурей. Привязалась она очень ко мне, я к ней тоже. Но меня совесть мучила, я же оставил на произвол судьбы семью. Утром Еко сунула мне в руки узелок с теплым темпура. Тихо сказала: “Сайю нара!” А я ей ответил: “Спасибо за все. Пусть хранит тебя Небо!”  

      Ан Сандги замолк, трубка в его руке давно потухла, казалось, он забыл давно о ней.

      - Извини, что заболтался, - сказал он. – У тебя такой день, а я к тебе со своей историей лезу.

      - Все нормально, дядя Сандги, - успокоил Вольгук. – Иногда человеку необходимо высказаться, чтобы на душе стало легче. А я люблю всякие истории слушать. 

      - Ну, иди, а то тебя там заждались, наверное.

      - Ага, пойду.

      Вольгук поднял полные ведра и понес к дому.

      Скоро все разошлись, только остались во дворе близкие Вольгука и Юнми. Они разожгли небольшой костер, поговорили о погоде, о предстоящем урожае и прочем другом… Потом Вольгук пошел провожать до дому Ким Чержуна, а Юнми с матерью, шедшие следом, чуть поостали. Он рассказал тестю о своей экспедиции в Корею, о том, что встретил там его брата Чханука. Чержун молчал, по его лицу можно было видеть, как его тронула история семьи и известие о смерти отца.

      А вокруг стояла тишина, лишь в кустах трещали цикады. И над селом синело необъятное небо, усыпанное мириадами звезд.

                  ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

       

       Почтовый дилижанс прибыл в Казань 20 июня. Вестовых здесь на несколько дней задерживали дела, поэтому молодым людям надлежало следовать дальше своими силами. Вольгук и Юнми простились с Зимовым и Сорокиным, и пошли на вокзал. Они видели паровоз только на открытках, а тут наблюдали его «живьем», который с шумом выпускал пар и грохотал железными колесами о стальные рельсы, – таща за собой семь вагонов. В одном из таких вагонов они доехали до Ярославля. Там наняли за умеренную цену извозчик, потому что до Москвы железной дороги не было.

      Москва встретила их золотом церковных куполов, ослепительно сверкавших на фоне синего неба, обилием извозчиков, дымом самоваров, звонкими криками ребятишек – разносчиков газет.

      Извозчик довез их до Каланчевки, на площадь Николаевского вокзала. Отсюда каждое утро отправлялся пассажирский поезд до Петербурга.

      Вольгук с Юнми, измученные долгой тряской в коляске извозчика, зашли неподалеку в кафе. Заказали чаю и ароматных бубликов. В поезде из Казани в Ярослвль у Вольгука утащили деньги. Еще в Благословенном, на всякий случай, они разделили деньги, одну часть Юнми завернула в платок и завязала вокруг пояса, а другую Вольгук рассовал по карманам. Утомленные длинной дорогой, они заснули, сидя на деревянной скамье, прислонясь к стенке вагона. Он спал так крепко, что не заметил, как вор полез в карман. Вместе с частью денег пропало письмо иркутского художника Родиона Горсткова, где он писал своему московскому приятелю, чтобы тот посодействовал молодым людям в обустройстве. На конверте был указан адрес, Вольгук не догадался переписать его куда-то отдельно. Но унывать и расстраиваться не стоило. За окнами кафе бурлила и звала в свое сверкающее лоно неизвестная жизнь большого города, где, возможно, и для них, Вольгука с Юнми, нашлось бы место. А они молоды и полны решимости идти вперед! Да и большая часть денег у них сохранилась. И Хондо - скульптурка смеющегося человечка - с ними, лежит в узле среди других вещей. Не тот, громоздкий, доставленный из Кореи, а меньшего размера, который вырезал Вольгук в Иркутске из ореха. Хондо им поможет, не даст пропасть. Суеверен ли был Вольгук или религиозен? Не очень суеверен и не очень религиозен. Но в сердце каждого рыбака запрятана своя вера, свой Бог, который оберегает его самого и близких от стихий океана и прочих других напастей. А Вольгук рыбак, и сколько бы ни проходило времени, он всегда останется рыбаком. 

      Стены кафе были разрисованы сюжетами из городской жизни: дымят трубы мануфактурной фабрики. Во дворе бричка, груженная тюками. Люди выгружают тюки и тащат внутрь фабрики. А вот набережная реки. Какой-то важный господин гуляет с дамой под руку. У дамы светлая шляпка и длинное платье с белым кружевным воротником. А вот мальчишка с сумой через плечо, набитой «Московскими ведомостями», предлагает прохожим свежий выпуск. Купец в коляске извозчика развернул купленную газету...           

      Глядя на мануфактурную фабрику, Вольгук вдруг вспомнил Полину Пирогову из Хабаровска, приятельницу капитана Савельева, что подарила им всем франтоватые и дорогие костюмы. 

      Когда с бубликами и чаем было покончено, Вольгук подхватил узлы и вывел жену на площадь.

      - Эй, люди заморские! – окликнул их первый попавшийся кучер. Садитесь! Прокачу с ветерком!

      - Нам человека надо разыскать! – отозвался Вольгук.

      - Говори адрес!

      - А вот адреса-то мы не знаем.

      - А звать как, человека? – не отставал все бородатый извозчик, не желая терять клиентов.

      - Может быть, знаете дом Полины Пироговой? – спросил Вольгук.

      - В нашем городе четверо Полин Пироговых, - ответил возница. – Одна докторша, другая фабрикантша, третья артистка театральная, четвертая – гадалка. Которая из них вам нужна?

      - Владелица фабрики, - сказал Вольгук.

      - Садитесь!

      - Ее дом возле какого-то трактира, - добавил парень.

      - Трактир Прохорова на Неглинке, - бросил бородач и стеганул плеткой по крупам лошадей. 

      Извозчик понесся по городу. Вольгук с Юнми никогда не видели такие высокие каменные дома, и такие широкие улицы, по которым нескончаемым потоком устремлялся пестрый люд, и неслись навстречу друг к  другу полчища разномастных извозчиков, экипажей, телег, водовозных бочек, пожарных обозов, - издававшие раскаты грома по булыжной мостовой. А кучер знал свое дело, управлял умело вожжами, то натягивая их, то опуская, бросал ломовых направо, налево, в узкие улочки, срезая расстояние, и вновь выводил на широкий проспект… Кучер был одет в темно-синий кафтан, подпоясан ремнем, на голове шляпа с пряжкой. В Иркутске и Хабаровске кучера одевались просто, не так ярко и броско, как здесь.  

      Вскоре лошади придержали свой бег возле вывески на доме «Трактир Прохорова».

      - Вон, соседний красный дом, их, Пироговой Полины, - сказал возница.

      Вольгук расплатился с ним, и извозчик загремел дальше.

      Они поднялись на крыльцо двухэтажного каменного дома, подергали колокольчик. Дубовая дверь раскрылась, появилась горничная, лет тридцати, с миловидным лицом.

      - Здесь живет Полина Пирогова? – спросил Вольгук.

      - Тута, - ответила горничная. – Но их сейчас нет. Полина Семеновна уже более года в Хабаровске.

      - А ее дочь?

      - Катерина Платоновна дома.

      Горничная впустила их в прихожую, усадила на диван, а сама пошла наверх звать хозяйку. Через некоторое время, вниз спустилась Катерина, девушка лет двадцати, слегка полноватая и высокая, одетая в фиолетовое платье. Сходство ее с матерью было поразительное. Такой же смелый разлет бровей, темно-зеленые большие глаза, глядящие открыто и прямо, каштановые кудри, опускающиеся на широкий лоб, большой рот и полные губы.

      - Вы ко мне? – спросила девушка, и ее большие глаза с любопытством оглядели гостей, а также узлы, лежащие на полу.

      - Мы приехали с Приморского края, из села Благословенного, - сказал Вольгук.

      - Благословенного?

      - Да. В Хабаровске я виделся с Полиной Семеновной.

      - С моей матушкой?! – Катерина оживилась, придвинула стул, уселась напротив. – Ну-ну, расскажите-ка, как она там? Не болеет?

      - Все хорошо, жива-здорова.

      - Погодные условия в тех краях совсем ей не подходят. Получила депешу от матушки осенью да зимой. Дважды за полтора года. Не любит она писать… Ну, так будем знакомы. Меня зовут Катерина.

      - Че Вольгук, - представился Вольгук. – А это моя жена Ким Юнми.

      - Че… Воль… Юн… - запуталась Катерина. – Вы китайцы?

      - Нет, корейцы.

      - Из самой Кореи?

      - Да.

      - Здесь много китайцев – торговцев, купцов. Ресторации еще они содержат, кухарят хорошо. А вот корейцев встречаю впервые.

      - Мы прибыли в Россию десять лет назад, - сказал Вольгук. – У нас теперь российское подданство.

      - Вон оно что. То-то вижу, – хорошо говорите по-русски. А в Москву приехали по делу?

      - Да.

      И он поведал коротко о том, как жил в Иркутске, потом встретился зимой в Хабаровске с матерью Катерины перед самой отправкой экспедиции Виктора Савельева в Корею, и о том, как в поезде у них украли письмо художника Горсткова.

      - Какое содержание письма? – поинтересовалась Катерина.

      - Не знаем, - ответил Вольгук. – Но Горстков сказал, что его московский приятель поможет мне с учебой в художественном заведении.

      - А что за заведение не сказал?

      - Нет. Но если бы мне повезло в нем учиться, я бы не хотел все время проводить только в его стенах. Я женатый человек и мне надо еще работать.

      Катерина с минуту раздумывала.

      - Вот что, - сказала она. – Вы устали с дороги, надо отдохнуть. Сейчас Анисья приготовит вам комнату и согреет воду. Поживите пока у меня, а там видно будет. А теперь мне пора уходить. Я ведь за место матушки фабрикой управляю. Позже увидимся. – Она встала, пошла к лестнице, крикнула: 

      - Анисья!

      Потом обернулась к гостям:

      - Не стесняйтесь, будьте как дома. Можете посмотреть книги. У меня наверху большая библиотека. Анисья вам покажет.

      Вскоре хозяйка дома переоделась в светло-зеленое платье, накинула на шею дымчатый шарф и ушла.

      Горничная натопила ванную комнату. Юнми достала из узлов чистое белье. Когда они искупались, Анисья повела их в столовую пить чай. На столе в стеклянных вазах лежали разные сладости, - конфеты, печенье. А еще было смородиновое варенье.

      - За Москвой, в деревне мои родители живут, - сказала Анисья. – Раньше они барину служили, а нынче у них свое хозяйство. А я уже пятый год в городе. Сначала на фабрике у Полины Семеновны работала, а потом барыня к себе в дом взяла. Теперь она в Хабаровске, а фабрикой дочь управляет. Толковая она, Катерина Платоновна, строгая, но справедливая. Это нелегко – следить за большим хозяйством, где триста душ работают. А вы из каких краев будете?

      - Из Приморья, - ответила Юнми.

      - Ого! Какая даль! У вас бурятский язык, поди, или монгольский?

      - Нет, корейский.

      - Значит, Корея ваша родина?

      - Да.

      - А это дальше Китая?

      - Дальше.

      - А я кроме Москвы-то нигде не была.

            ***

      В приготовленной гостевой комнате стояла застеленная деревянная кровать, платяной шкаф, столик-бюро с зеркалом и подсвечником, два стула.

      - Если бы не Катерина, что бы мы делали, - сказала Юнми. – Если бы ты ее не вспомнил…

      - Наверное, первым долгом отыскали гостиницу и выспались как следует, - ответил Вольгук.

      - И правда, такое чувство, будто я год не спала.

      Они уснули сразу. Проспали остаток дня, вечер, всю ночь, - проснулись лишь утром. За окном синевой разливался рассвет. Доносился приглушенный цокот копыт и шум пробегающих извозчиков.

      - Я долго не могла понять, где нахожусь, - рассказывала Юнми мужу. – Вижу потолок и на ней гипсовую лепнину, потом – столик, зеркало… одежду на стульях. Увидела тебя, сладко спящего, и сразу все вспомнила. А еще знаешь, сегодня я впервые поняла, что ты – мой муж.

      - Да?! – Вольгук от удивления даже приподнялся на локте. – Странно. Я-то давно чувствую, что ты моя жена.

      - Это трудно объяснить словами… Еще вчера, у вокзала, меня пугала неизвестность… Что с нами будет… А сегодня утром я поняла – ты мой муж и мне ничего не страшно.

      - Гм… В таком случае, не мешало бы нам подкрепить наше обоюдное чувство конкретным делом…

      - Что ты имеешь в виду?.. Ах, это… - Юнми рассмеялась и прильнула к мужу.

      Потом они оделись.

      - Куда мы пойдем? – спросила Юнми.

      - Вначале надо найти жилье, - сказал Вольгук. – Купим газеты, в них наверняка, есть объявления. И просто походим по улице. В Иркутске на столбах клеят бумажки о сдаче в найм жилья.

      В прихожей к ним вышла горничная.

      - Катерина Платоновна еще не приходила со вчерашнего дня, - сообщила Анисья. – Видно работа задержала и ночевала она на фабрике. А вы, что рано-то?

      Вольгук объяснил ей.

      - А завтрак?! Я все уже приготовила. Пройдите в столовую.

      Анисья принесла из кухни тарелку с пирогом.

      - Я еще вчера вечером испекла, - сказала она. – Хотела вас покормить на ужин, а вы спали. Уморились крепко с дороги. Такой пирог с грибами и рыбой готовят у нас в деревне. 

      - Очень вкусно, - похвалили оба.

      - Спасибо. Я люблю, когда хорошо кушают, тогда и стряпать приятно. А вы, я вижу, молоды шибко, и женатые. Какие лета ваши?

      - Мне двадцать пять, а жене двадцать, - ответил Вольгук.

      - Ба! А я подумала, вам – восемнадцать, а женушке – семнадцать. Ну и дела! У нас, в деревне девицы рано выходят замуж. А в городах они больше хотят образование получить. Мне двадцать восемь годков, пора семье обзаводиться, да не хочу, одной лучше. Был один кавалер, когда на фабрике работала. С виду добропорядочный, а у самого законная супружница и дети имелись. Нет, замуж не охота.  Вот барыня Катерина Платоновна тоже не торопится с замужеством. Она образованная и строгая. Матушка ее Полина Семеновна тоже мне по душе. Только она шибко много вина пьет. Но утречком она всегда имеет трезвую голову. Да, помнится, когда я про своего кавалера узнала, напилась вина и двое суток кряду ревела. Было дело… А вы где жилье-то будете искать? Ведь не знаете совсем города. Постойте-ка, сейчас принесу газету. Там все написано, - где и что.

      Горничная сходила наверх, вернулась, держа в руке «Московские ведомости». Полистала.

      - Вот… «Сдаются меблированные апартаменты в доме номер шесть по улице Солнцегорской…» Это далеко отсюда. Вот еще на Неглинной улице в двух местах сдаются, это рядом. Так, так… Остальные далеко от нас. Вот, пожалуй, на Неглинной две квартиры можно взглянуть. Знаете, что, я пойду с вами. Надо как следует посмотреть комнаты, да поторговаться с хозяевами. Если придет Катерина Платоновна, я ей все объясню, она не будет браниться. Пойдемте.

      У трактира они перешли дорогу и свернули за угол. По улицам спешили горожане, неслись с грохотом пролетки, брички, извозчики… Возле перекрестка на рекламную тумбу мальчишка наклеивал театральную афишу. Большими красными буквами было выведено: “Царь Эдип. Трагедия Софокла в трех актах. Начало спектакля в семь часов вечера.”  Они шагали мимо витрин магазинов. За стеклами красовались манекены в женских и мужских одеждах.

      - Кажись, тута, -Анисья придержала шаг, развернула газету. – Пошли! Второй этаж.

      Старик-хозяин показал комнату, узкую, длинную, с кроватью и шкафом. Анисья вышла в коридор, указала на соседние двери.

      - А там что?

      - Тоже жильцы проживают, - ответил старик.

      - Ну, ладно, мы еще вернемся.

      На улице Анисья снова посмотрела газету и решительно зашагала вперед. Они перешли какую-то речушку, подошли к кирпичному красному дому. Поднялись на третий этаж. Открыла дверь полная пожилая  женщина, впустила в прихожую.

      - Здесь я живу сама, - хозяйка показала на боковую дверь. – А тут комнаты. – Она достала из широкого кармана домашнего халата ключ, отперла вторую дверь. – Входите. Здесь и кухня отдельная, посуда чистая. У меня сын тут жил, да женился и перебрался в Петербург. Чисто у меня, сами видите.

      Действительно, в квартире было аккуратно, ни пылинки. Две комнаты. В первой стоял круглый дубовый стол, три стула, посудный шкаф, во второй – застеленная кровать, на ней сложены одеяла, полотенца. На кухне печь с железной плитой. В углу сложены дрова. На полке посуда, чайник, котелок, кастрюля и небольшой медный самовар, начищенный до блеска.

      - И какова цена? – спросила после осмотра Анисья.

      - Ежемесячная плата – рубль и три гривенника, - ответила хозяйка дома. – Стало быть, годовая составляет пятнадцать рублей и шесть гривенников. 

      - Дорого, - сказала Анисья. - Что вы, что вы! За эти деньги можно купить три коровы! Сбавьте цену, мы ж не миллионеры какие-нибудь.

      - Надо учесть приличные апартаменты, - возразила хозяйка, - и отдельный вход. К тому же я плачу за доставку воды и дров. 

      - Все равно – шибко дорого. Откуда у молодых такие деньги? Они ж только жить начинают!

      - Это, значит, они будут квартировать? – спросила женщина. – А говорят они по-русски? Вроде, не наши.

      - Наши, наши, - сказала Анисья. – С Севера они. Мои родственники по мужу. У меня самой семья большая, а то бы все вместе и жили.

      - Так сколько сами-то заплатите-то? – спросила хозяйка у Вольгука.

      - Восемь гривенников в месяц – красная цена, - заявила Анисья. – Они люди спокойные, не пьющие. Вам же польза. А то впустите жильцов скандальных и шумных – не рады будете.

      - Так-то оно так, - согласилась хозяйка. – Остановимся на рубле. Идет?

      - Двенадцать… - Анисья переглянулась с Вольгуком. – В год – двенадцать рублей. Ну, это еще по-божески.

      Вольгуку с Юнми комнаты понравились, но еще на улице они договорились, что оба будут молчать, как рыбы, а переговоры с хозяевами будет вести Анисья.

     - Когда начнете селиться? – спросила хозяйка.

     - Сегодня, - сказал Вольгук. – Только сходим за вещами.

      Они расстались с Анисьей на крыльце дома Катерины. Горничная вручила Юнми подарок на память – шерстяной капот. 

      - Лето в Москве короткое, - сказала она. – Осенью в самый раз будет носить. Тебе капот будет к лицу, нынче все молодые девицы носят.

      - Спасибо большое! – поблагодарили Вольгук с Юнми.

      - Приходите, если возникнут недоразумения или сложности. И просто так приходите. Почаевничать. И я сама к вам загляну.

      - Мы вам всегда будем рады, - сказала Юнми. – Передайте Катерине Платоновне нашу благодарность за гостеприимство.

      - Передам непременно.

     

                                  ***

       Прошло три месяца. Наступил октябрь.     

       Вольгук и Юнми уже хорошо изучили округу, знали, где какие магазины, забегаловки, трактиры, обувные мастерские, аптеки. Ошибиться было нельзя, - всюду на зданиях пестрели вывески. Вдобавок над булочной висел большой крендель, обувным магазином – сапог, а чайным - самовар. Конечно, самовар, сапог и крендель были не настоящие, а искусно вырезанные из дерева и ярко разукрашенные. В первое время по вывескам они находили дорогу домой, если случалось забрести далеко. А позже стали ориентироваться по высокой пожарной каланче, возвышающем на Тверской площади и по Сухаревой башне. По воскресеньям возле Сухаревой башни кипела толкучка, сюда приезжали сбывать выращенный урожай крестьяне с окрестных деревень и здесь же торговали в бесчисленных палатках коммерсанты, начиная от женской парфюмерии и башмаков, и кончая товарами, назначение которых было неизвестно.  Вольгук с Юнми любили приходить сюда, где они очень дешево покупали овощи, фрукты, молоко, сметану, масло. Но всегда следовало держать ухо востро, - в море людской толчеи ловко орудовали карманники. Одного такого воришку Вольгук поймал за руку, - щуплый четырнадцатилетний подросток тотчас заплакал, но Вольгук не собирался его бить или отводить к околоточному надзирателю, просто потребовал объяснения, отчего тот ворует. Оказалось, - мальчишка прибыл на заработки в Белокаменную из Ярославля. В обычные дни он с утра до вечера работал лотошником, носил по улицам сладости. Хозяин ему платил гроши, держал в черном теле, отчего парнишка решился по выходным промышлять на толкучке. На воровство он шел крайне редко, ему было достаточно выпросить у какой-нибудь сердобольной крестьянки стакан молока. Вольгук дал ему пятак и отпустил. На пятак мальчик мог сытно поесть в забегаловке, либо купить десяток кренделей и выпить кружку сладкого сбитня.*    

--------------------------------------------------------------------------

*Сбитень – горячий напиток, приготовлялся по особому рецепту, в состав его входил мед, трава зверобой, шалфей, корни фиалки, имбирь, стручковый перец.

      Жизнь большого города постепенно становилась им понятней, они постигали ее не только через чтение газет, но и по лицам горожан и сотням других мелочей. Гуляя по улице, Вольгук и Юнми однажды зашли в ателье издательства И. Фон-Гиргенсона и сфотографировались на дагерротип. По одной карточке они отправили родным в Благословенное.

     

      Вольгук работал подмастерьем у художника Антона Берестова, помогал тому расписывать стены ресторана «Пантеон». А в свободные часы он занимался самообразованием. Катерина Пирогова дала ему адрес Школы живописи, ваяния и зодчества, еще в те первые дни их приезда в Москву разыскала адрес, передала через свою горничную Анисью. Вольгук пошел по адресу, и узнал, что в этом году Школа набора студентов не проводит.

      Недели две он безуспешно потратил в поисках работы. Потом вспомнил случайно рисунки на стенах кафе у Николаевского вокзала, куда они с Юнми зашли в день прибытия, и решил узнать, кто их расписывал. Вольгук отправился на вокзал. Официант в кафе назвал имя художника – Антон Берестов.

      - Ты можешь его найти вечером в трактире «Медуза». Он там завсегдатай, - добавил официант.

      - А где этот трактир находится? – спросил Вольгук.

      - Известно где, на Разгуляе, напротив дома колдуна Броха.

      - Колдуна Броха?

      Официант не счел нужным объяснять, побежал по своим делам.

      Не откладывая, Вольгук решил вечером найти тот трактир.

      - Я пойду с тобой! – заявила Юнми. – По вечерам опасно ходить по городу.

       - Ничего со мной не случится.

       - Нет. Если тебя убьют, так пусть убивают и меня тоже.

       Отговаривать жену было бесполезно. И они пошли вдвоем. На улице смеркалось, но все равно везде было полно народу. Спрашивая прохожих,

они добрались до большой площади. На той стороне белел большой трехэтажный дом  с дверьми в виде арок и колоннами. Это была мужская гимназия, которую официант на вокзале почему-то окрестил «Домом колдуна Броха».  Трактир «Медуза» располагался неподалеку, среди торговых рядов. Там было немноголюдно и уютно. Вольгук спросил швейцара у двери, знает ли он художника Антона Берестова. Тот оглядел зал.

      - Вон, в дальнем углу, у окна, - кивнул швейцар. – За столиком сидят две барышни и господин с усами. Он и есть Антон.

      - Спасибо, - сказал Вольгук. – А удобно ли будет, если мы подойдем к нему?

      - А что – неудобно? Подойдите.

      - Ты иди один, а я здесь останусь, - сказала Юнми.

      - Подождешь?

      - Конечно. Я только мешать буду. Иди.

      - Ну, хорошо. Я недолго.

      Вольгук прошел вглубь помещения.

      - Прошу извинить меня, - сказал он, обратясь к усатому мужчине. – Вы будете господин Антон Берестов, художник?

      - Я самый, - ответствовал человек. Он был худощав, темноволос, лет тридцати пяти. Молодые женщины, сидящие рядом, взглянули на парня с любопытством.

      - Не окажется ли у вас пяти минут выслушать меня?

      - Да, пожалуйста.

      - Может быть, время теперь неудобное. Вы назначьте мне другой час.

      - Прошу без церемоний. Садитесь.

      Вольгук сел. Барышни же встали.

      - Мы пока тут за соседним столиком поболтаем, - сказала одна из них.

      Художник с улыбкой кивнул и выжидательно посмотрел на нежданного гостя.

      - Извините еще раз, - проговорил Вольгук, чувствуя себя виноватым, что вторгся в компанию неизвестных людей, и тем самым нарушил их давно заведенный порядок. - Дело в том, что нынче нет набора в Школу живописи ваяния и зодчества. Будут брать лишь в следующем году. Поэтому я разыскал вас, чтобы спросить, не найдется ли у вас для меня какая-нибудь работа?

      - Откуда ты меня знаешь? – полюбопытствовал Берестов.

      - Я видел вашу роспись в трактире близ Николаевского вокзала. Тамошний официант подсказал, как вас найти.

      - Вон оно что… А откуда будешь?

      - Из Приморского края.

      - Ого! Это ж край земли. Значит, приехал обучаться художественному ремеслу?

      - Да. Учиться и работать. У меня семья.

      - Есть дети?

      - Пока нет.

      - Прежде брал у кого-нибудь уроки?

      - Совсем короткое время. У художника Родиона Петровича Горсткова в Иркутске.

      - Постой, постой! – удивился Берестов. – У Горсткова?!

      - А вы его знаете?! – в свою очередь удивился Вольгук.

      - Как тесен мир!.. Это ж трудно вообразить… Я с ним не был хорошо знаком, всего раз виделся. Давно это было. Но имя Горсткова знает любой серьезный художник. Это замечательный иконописец и мастер пейзажа, непревзойденный колорист. Ему прочили почет и большое будущее, но он махнул на все рукой и уехал в глубинку… Он презрел суетное и предпочел всему глушь провинции… Может, и правильно… Слушай, приходи завтра утром сюда же, отсюда недалеко моя студия, там и поговорим. Договорились? 

      - Спасибо! – Вольгук встал и раскланялся с художником.

      Барышни вернулись на прежние места.

      - Кто этот молодой человек? – поинтересовалась давняя поклонница художника Ульяна Самарина, девица очень начитанная и образованная. С ее подругой, сидевшей рядом, Берестов познакомился полгода назад. Она была дочерью предпринимателя-промышленника Назарова. Звали ее как героиню народных сказок – Василисой. И внешностью она была очень милой. По ее заказу, Антон уже месяца три писал ее портрет в своей студии, ему требовался еще месяц, чтобы завершить работу.

      - Хочет учиться у меня, - ответил Антон. -  Я не спросил его имя. Но это не важно. Оказалось, что у нас общий знакомый –  живописец огромного таланта, живущий в Иркутске, - Родион Горстков. 

      - И что ты решил, берешь его к себе?

      - Будет видно, - кивнул художник.

      - Опять идет этот умник Боков, - сказала Василиса. – Как ты его терпишь, Антон?

      От дверей в их сторону шел упитанный господин, зажав под мышкой портфель, давний знакомый художника, критик Севастьян Боков, время от времени выступающий в Московских газетах с невнятными искусствоведческими статьями.

      - Так он не ко мне, - сказал Берестов. – Он к вам.

                              ***

      Вольгук не чурался грязной работы, делал все, что требовал Берестов, растирал краски, мыл и грунтовал стены ресторана «Пантеон». До завершения всей росписи было еще далеко.  Обычно после трех часов по-полудни, Вольгук был свободен. Эти часы он посвящал рисованию. На Сухаревке у букиниста Вольгук купил анатомию человека и пособие по освоению масляной живописи. Многое из пособия он уже знал по урокам, что преподал ему раньше в Иркутске Родион Горстков. Поэтому он штудировал анатомию человека, делал из них копии на больших листах и увешивал ими стены. Но еще необходимой потребностью для него было рисование с живой модели. Юнми охотно ему позировала, научилась терпеливо сидеть час-другой. Но ее он рисовал всегда в одежде. Однажды Вольгук попросил жену скинуть с себя платье, на что Юнми сконфуженно повела бровью, но повиновалась, сняла с себя все и села на кровати.  

      - Не бойся, - успокоил ее молодой художник. – Я нарисую другое лицо, никто тебя не узнает. Мне надо как следует изучить строение тела.

      Рисунок жены вышел очень удачный, карандашные штрихи получились живые, линии тела выразительные, подчеркивающие красоту нагого тела молодой женщины. Юнми долго смотрела на рисунок, затем сказала:

      - Будешь в следующий раз меня рисовать – оставь, как есть, мое лицо.

      - Так ты же не хотела! – удивился Вольгук.

      - Я передумала. Когда-нибудь ты станешь великим художником. Мы состаримся, я сделаюсь некрасивой. А рисунок останется. 

      После того, как Берестов закончил портрет Василисы, он показал его Вольгуку. Это было большое полотно, почти двух метров в высоту. Василиса была изображена сидящей в кресле, в красивом пышном платье. Сходства художник достиг поразительного. Лицо девушки было выписано тонко и безупречно, а складки одежды змеились, подчеркивая строение тела, спадали на пол.

      - Я выложился на все сто процентов, - сказал Антон. – Но скажу тебе, - портрет все-таки, не моя стезя. Я пока не определил для себя, что мне ближе: портрет, жанровая композиция или пейзаж… Но Василиса осталась очень довольна. Краска высохнет, я обрамлю портрет в раму и все, пусть забирает. Теперь у меня стало больше времени, чтобы заниматься с тобой. Хотя, самому главному, закону смешения красок и восприятию колорита, ты уже обучился у Родиона Горсткова. Теперь речь идет о закреплении навыков, работе над композицией и освоении анатомии человека. Ты должен ежедневно тренировать руку, да так, чтобы с закрытыми газами суметь нарисовать человеческую фигуру в правильных пропорциях.

      По выходным дням они вместе рисовали или писали в студии, иногда выбирались на воздух, в ближайший парк на этюды.

      Однажды Вольгук поинтересовался у Берестова, отчего мужскую гимназию на Разгуляе называют еще домом колдуна Броха.

      - Чепуха на постном масле! – изрек Антон. – Полвека назад жил в районе Сухаревой башни некий Петр Брох, отставной генерал, человек разнообразных увлечений, занимался химией, астрономией, даже стихи писал. Как водится, таких устремленных личностей мучает бессонница. Оттого наш генерал по ночам гулял по Москве.  А люди приписали ему всякие небылицы. Будто бы Брох по ночам жжет свечи на самой верхотуре Сухаревой башни и общается с темными силами, после чего до самого утра расхаживается по коридорам гимназии. Разве не смешно? Велика сила дурной молвы, обыватель кидается на нее, точно бык на красную мантию.

       Антон Берестов был женат на миловидной женщине Марие, работнице государственной Почты. У них росла пятилетняя дочь. Художник разок приходил со всей семьей в гости к Вольгуку. Тогда их дочурке Наталье очень понравилась статуэтка Хондо, висящая на стене. Вольгук сделал из дерева копию и подарил девочке, когда уже они нанесли ответный визит.

      Молодая пара уже освоилась в большой, шумной Москве. Они тратили деньги экономно, ходили гулять по улицам или в парк, даже несколько раз смотрели в театре оперу. 

     

                                   ***

      Заговорил как-то Берестов с Вольгуком о несовершенстве мира. 

      - Возьмем, к примеру, извозчика. Это ж бесправные люди, работающие на своего хозяина. К тому же их еще безбожно обирают околоточные надзиратели и городовые. Куда ему деваться, где искать справедливости?

      Вольгук знал, отчего у того так болит душа. Был у художника один приятель, извозчик, по имени Григорий, с которого он не раз писал портрет. Григорий был приезжий, носился на своем парном экипаже по всей Москве, надеясь заработать, но ничего не вышло. Хозяин весь доход забирал себе, да еще долг приписал ему такой, что Григорию было вовек не расплатиться. А у него в деревне семья. Взял Григорий, да и набросил себе на шею петлю. Друзья-извозчики вынули его из веревки, да выходили в больнице для неимущих, построенной в память актрисы Прасковьи Жемчуговой. Когда он поправился, Антон дал ему немного денег и Григорий уехал в деревню.

     

                                           ***

     Берестов повел Вольгука на только что открывшуюся в Доме Шереметевых выставку картин «Товарищества передвижных художественных выставок». Здесь висели около сорока картин разных художников, написанные очень широко и свободно. Картины отражали действительность, бурлящую за стенами. Вольгук потом долго ходил под впечатлением этой выставки. Перед глазами его стояли полотна с героями народной жизни, выписанные настолько убедительно, что казалось – он только что встречал их на улице. Но все же сердцу Вольгука были ближе картины природы Левитана, Поленова и Саврасова. Он узнал от Антона, что основной костяк «Товарищества передвижников» составляет четырнадцать человек, который взбунтовал против застоявшихся устоев Академии, и создал в Петербурге артель свободных художников. Ее целью было отображение реальной жизни. Выставка «Товарищества» путешествовала по городам России и художники, приветствующие их взгляды, могли присоединиться к ним. Берестов признался, что тоже хотел бы войти в «Товарищество» и что у него есть задумка написать картину.   

      - Мне по душе бунтари в искусстве, - говорил Антон Берестов. – Художник выражает свои чувства посредством краски – это ли не прекрасно?! Но от бунтарей, дерущих горло на площадях, я бегу как черт от ладана. Лозунг Гегеля «Все действительное – разумно, все разумное – действительно» - они понимают буквально. Эти крикуны и лицемеры, прикинувшись, что вышли из народа, вечерами надевают под жилеты накрахмаленные рубашки, пьют шампанское и травят анекдоты пустоголовым барышням. Не связывайся ты с ними, парень!.. Наше дело – постигать искусство!    

                                      ***

      Как-то в воскресный день Вольгук с Юнми поехали на «конке» - деревянном вагончике, катящем по рельсам, который тянула пара лошадей, - в Марьину Рощу, где устраивались народные гулянья и ярмарка. Чего здесь только не было! Торговые ряды завалены одеждой, коврами, посудой, овощами, фруктами… В воздухе смешались дымы самоваров со вкусными запахами кренделей, пряников, сбитня и прочих других сладостей…

      Они покатались на качелях, посмотрели живого медведя, который выделывал всякие чудеса, понаблюдали кулачный бой. Юнми не нравилось, как люди колотят кулаками друг друга. Совсем другое дело – столб удачи, - здесь царило настоящее веселье. На поляне стоял вкопанный высокий столб с перекладиной на верхушке, где висели самовар, связка кренделей, валенки, пара новеньких сапог и женская шубка. Какой-нибудь смельчак выходил из толпы, обхватывал столб руками и ногами и карабкался вверх. Задача его состояла в том, чтобы смочь достичь перекладины и снять с него какой-то предмет – он доставался ему в награду. Достичь вершины стоило больших трудов, потому что столб был совершенно гладкий и, как будто специально отполированный. Каждого смельчака толпа подбадривала улюлюканьем и свистом. Но дело оканчивалось неудачей. Человек достигал середины столба и бессильно соскальзывал вниз, а зачастую – просто повисал на столбе, тщетно пытаясь хоть на пару метров оторваться от земли, – вот уж когда толпа надрывала животы, гогоча. И все-таки, нашелся счастливчик, это был даже не молодой парень, а средних лет мужик, прибывший, должно быть, из дальней деревни. Мужик только скинул теплый кафтан и, оставшись в косоворотке, поплевал на ладони и полез, - да так резво, что толпа ошалело раскрыла рот. Не успели люди опомниться, как мужик уже спустился на землю, широко улыбаясь, и потрясая в руке новеньким самоваром. Самовар – вещь необходимая в доме. Он бы прихватил в придачу и шубейку, да не положено – только один предмет можно снять с перекладины.

      Юнми легонько толкнула локтем мужа и кивнула, - мол, может, и ты попробуешь?     

      - А что… - сказал Вольгук, – попробую! – И решительно скинул свое осеннее пальто, передал жене, вышел к столбу. Толпа зашумела. А он не торопился лезть, вначале потрогал руками столб, отполированный сотнями, а может, тысячами смельчаков, попытавших счастья, - поднял голову, взглянул наверх, подумал: из этого дерева получился бы хороший джансын, я бы постарался, вытесал самого устрашающего на свете генерала Чонхатэджангуна. Вольгук сгреб у основания столба щепотку песка, потер ее между ладонями, обнял столб и полез. Главное, не торопиться и не сбиваться с ритма, говорил он себе, если замешкаешься, - пиши пропало, - неминуемо соскользнешь вниз. А руки у него крепкие и цепкие, еще помнили рыбацкую сеть. Разве забудешь такое? Рыбак до конца жизни остается рыбаком, даже если он в душе поэт.

      По тому, как толпа враз стихла, Вольгук понял, что он – у цели. Вот уткнулся он головой о перекладину, перевел на миг дыхание, бросил вверх правую руку, ухватился за шест, подтянулся, и снял левой шубку. И тут толпа в один голос взорвалась криками восторга, забила в ладоши.   

      Вольгук тут же заставил жену примерить шубку. Она пришлась ей впору, будто для нее и была сшита. Шубка была из кроличьего меха, с подкладкой из черного блестящего атласа.

      - Хорош, подарок! – похвалил стоявший рядом хмельной старичок с седой бородкой. – При бережном обращении, можно носить и не сносить! Ты, милая барышня, береги и люби мужа! Он для тебя старался, а ведь мог убиться… Вон, в прошлый раз, паренек упал, да ногу сломал.

                             ***

   Вольгук написал дома картину гуляний в Марьиной Роще. Картина получилась красочная, в лубочном жанре, с оттенком юмора. Этого и добивался Вольгук – передать атмосферу веселья. Здесь было все: бойкая торговля, деревенские мужики, господа в кафтанах и костюмах-тройках, пышно разодетые барышни, танцующие медведи, кулачные бои, смельчаки, лезущие на столб, чтобы достать самовар, валенки, шубку и связку калачей… Был даже нарисован пьяный мужик, лежащий в кустах.

      Приходил Берестов, смеялся от души, глядя на картину. И тут же предложил Вольгуку, чтобы тот скопировал ее на стену ресторана «Пантеон». Он впервые доверял ему такую работу. Парень согласился, и закончил роспись на стене под самый Новый год. Сам оригинал позже приобрела Катерина Пирогова, и, как ни отказывался Вольгук от вознаграждения, она ему щедро заплатила, сказала, что художник не должен жить впроголодь, да еще обрекать на это молодую жену.

      К родным в Благословенное они всегда писали письма вместе, Юнми своим родителям, а Вольгук – своим. Но зачастую, когда Вольгук бывал сильно занят, Юнми писала сразу два письма.

      Незадолго до Нового года произошло радостное событие, - пришел ответ из Петербурга, от Андрея Сергеевича Розанова. Вольгук не знал его адреса, поэтому на конверте лишь указал - «Петербургский кадетский корпус», где поручик когда-то учился. Но письмо до адресата дошло. Розанов писал, что год назад ушел в отставку в звании штабс-капитана и теперь занят научной работой, а также помогает топографическому Обществу. Писал, что, как только отыщется свободное время, непременно приедет. И их, в свою очередь, приглашал к себе в гости, - благо теперь между Петербургом и Москвой курсирует поезд.

                            Вместо эпилога

      В следующем году, солнечной весною Юнми родит девочку. Назовут ее Марией в честь Марии Берестовой, жены художника Антона Берестова.

      Вольгук будет полон забот о дочери, и поступит в Школу живописи, ваяния и зодчества только через год, а еще через три года он окончит Школу с золотой медалью. Он будет известен широкому кругу ценителей искусства как тонкий мастер пейзажа.

      … Родится у них второй ребенок – сын, который пойдет по стопам отца. Но это уже другая история…