О Сонмук

О Сонмук

 

 

 

 

 

 

НАШИМ ДЕТЯМ И ВНУКАМ

Мои братья и младшая сестра очень мало знают об отце и старшем брате Михаиле. Они были еще маленькими, когда нашего отца обвинили в шпионаже в пользу Японии и в октябре 1938 года расстреляли – отца в Алма-Ате, а брата в Семипалатинске. Лишь я и старшая сестра Анна хорошо помним трагедию тех лет. А самые младшие Марк и Лилия даже не помнят их лиц, и знают о них лишь по некоторым сохранившимся фотографиям. Они попросили меня написать, что я знаю и помню об отце и брате, о родственниках наших родителей, жизнь которых была богата событиями и могла бы послужить сюжетом для повести исторического характера.

Считаю, что и детям нашим и внукам полезно знать о своих предках хотя бы в двух-трех поколениях. Поэтому я решила поведать о них, и очень жалею, что решение пришло слишком поздно, и я не могу воспользоваться богатой памятью нашей мамы, скончавшейся в 1994 году, не дожив всего полгода до своего столетия.

Сведения о жизни и деятельности отца я в основном почерпнула из чудом сохранившейся у меня его автобиографии, написанной им и приложенной к письму в ЦК ВКП (б) о пересмотре дела по исключению его из партии, из рассказов матери и собственных наблюдений, которые сохранила моя память.

Татьяна Осенмук.

МОЙ ОТЕЦ

Его фамилия О, имя СЕНМУК. Это по-корейски. Но он имел и христианское имя Петр, отчество Александрович.

Когда он попал в Россию и назвался по-корейски О Сенмук, сообщив, что имеет христианское имя Петр Александрович, то чиновники или по незнанию, или для удобства из корейских фамилии и имени сочинили ему фамилию Осенмук и на русский манер оформили документ на имя Осенмука Петра Александровича. Таким образом, положили начало совершенно новой для корейцев династии Осенмуков. Эту фамилию носят теперь шестеро его детей (три сына и три дочери), пятеро внуков и две внучки, три правнука и три правнучки – потомки его сыновей. Дети и внуки, и два правнука его дочерей имеют разные корейские и русские фамилии.

В 1936 году, когда отец был исключен из партии, арестован, а потом выслан в административную ссылку в Казахстан, он подал апелляцию в парткомиссию ВКП(б), к которой приложил подробную автобиографию. Передаю ее так, как она написана его рукой, внеся лишь поправки стилистического характера. Рукопись хранится у меня.

АВТОБИОГРАФИЯ

Я родился 25 сентября 1886 г. в Северной Корее, в губернии Хамченбукдо, уезде Менчен, селе Сончок в семье безземельного крестьянина.

В 1890 году, когда мне было 4 года, мы переселились в пограничный район Восточной Маньчжурии (ныне называется Кандо), где мои родители арендовали землю у китайского помещика.

В 1894 году умер мой отец, оставив мать с шестью детьми (три сына и три дочери).

Я начал учиться в старой иероглифической школе. Летом с 10-тилетнего возраста помогал братьям в полевых работах. В 1900 г. в связи с русско-китайской войной все хозяйства корейских арендаторов в Маньчжурии были разграблены китайскими демобилизованными солдатами, и от нашего бедного хозяйства ничего не осталось. Поэтому я был вынужден бросить учебу и работать дома, а мои старшие братья стали батрачить у китайских кулаков. Таким образом, я учился всего 7 лет до 15-тилетнего возраста.

В 1905 году после Русско-Японской войны, когда Корея фактически находилась под японским протекторатом, в Северной Корее и Восточной Маньчжурии среди корейцев быстро стало развиваться антияпонское партизанское движение.

В это время один из организаторов рев. движения О Саник (мой однофамилец, т. к. собственно фамилия заключается в первой букве) часто останавливался у нас, рассказывал мне о положении Кореи и постепенно вовлек меня в национальное революционное движение.

В конце 1905 г.(когда мне было 18 лет) он поручил мне вручить секретный пакет одной тайной организации в Сеуле – столице Кореи. Я аккуратно выполнил поручение, пройдя за 2 месяца больше 2 тысяч километров. В то время в Восточной Маньчжурии и Северной Корее не было железных дорог. Так в 18-тилетнем возрасте началась моя революционная деятельность.

Весной 1906 г. по рекомендации О Саника я вступил в партотряд Хе-Гын, действовавший тогда в пограничных с Маньчжурией городах Хойрен, Бурен и др. В результате 6-тимесячной операции из 52 бойцов были убиты и ранены 36. В отряде осталось 16 человек. Учитывая малочисленность отряда, отсутствие боеприпасов и усиление карательных операций, наш командир был вынужден временно распустить отряд.

Я вернулся домой и начал самостоятельную подготовку к поступлению в китайскую учительскую семинарию (годичный курс), Окончив ее в 1908 г., я начал учительствовать в корейских и китайских школах.

В то время в Восточной Маньчжурии, как и в самой Корее, было очень сильно японское влияние. Во многих корейских селениях существовали японофильские школы, где корейские ребята обучались в японском духе. Поэтому нашей первоочередной задачей стало антияпонское воспитание корейской молодежи.

В феврале 1909 г. в городе Лен-Ден (резиденция генконсула Японии и центральной японофильской школы) мной была организована антияпонская школа под вывеской китайской государственной школы, которая фактически являлась центром и убежищем корейских революционеров и образцом антияпонской школы среди корейского населения в деревнях.

С 1909 по 1916 г. г. я являлся в Кандо главным руководителем спортивного движения среди корейских учащихся. Ежегодно в июне и сентябре мы проводили массовые спортивные состязания. Всякий раз собирались 5-7 тысяч учащихся и десятки тысяч взрослого населения. Фактически это являлось массовым антияпонским движением корейских революционеров. В то же время я держал непрерывную связь с корейским партизанским и китайским антияпонским движением в Восточной Маньчжурии. Тогда среди корейской интеллигенции, учащихся и даже торговцев существовало сильное антияпонское движение.

С 1913 по 1916 г. г. я был советником штаба партизанского отряда Хван-Едюн.

В 1913 г. я вступил в корейскую тайную революционную организацию «Гван-Бок-Тан», которая играла главную роль в антияпонском движении, руководила партизанским движением.

Моя революционная деятельность естественно вызывала сильную ненависть со стороны японцев, а следовательно, постоянное преследование со стороны японских властей в Маньчжурии и Северной Корее. Но я тогда формально являлся гражданином Китая, и японцы не имели права меня арестовать. Десятки раз предъявлялись требования китайским властям о выдаче меня, а иногда присылали повестку о явке в японское генконсульство.

В 1915-16 г. г., когда японское влияние быстро усилилось не только в Маньчжурии, но и в Северном Китае (в связи со знаменитым 21 пунктом договора с Пекинским правительством), китайские власти на местах уже были бессильны защитить подпольных корейских революционеров, и японцы без всяких препятствий в любое время их арестовывали. Большинство лидеров революционного движения покинули Маньчжурию и перебрались на русский Дальний Восток, особенно в Приморье.

В конце апреля 1916 г. я также был вынужден покинуть китайскую территорию и эмигрировать в Россию. В начале мая 1916 г. я в китайской форме с китайским заграничным паспортом на руках пешком пришел во Владивосток.

С 1915 г. мы имели в Маньчжурской тайге военную школу, которая тайно содержалась на средства корейской общественности. В начале 1916 г. из-за отсутствия средств мы решили закрыть эту школу на лето, учащихся распустить на сезонные заработки, а к осени возобновить занятия.

В начале мая 1916 г. в Приморье прибыли 31 человек учащихся этой школы. Мы договорились с корейскими подрядчиками послать учащихся на Урал в качестве лесорубов. Решено было послать с ними одного представителя от корейского общества и меня в качестве его помощника, однако, подрядчики отказались взять лишнего человека, а меня отказались принять даже в качестве чернорабочего. С трудом договорились взять меня как старшего группы рабочих, возложили на меня обязанности получать от администрации инструменты, спецодежду, продукты для раздачи рабочим. Зарплату мне назначили одинаковую с рабочими – 21 рубль в месяц.

В середине июня мы приехали в Надеждинский завод. В первый же день работы возник конфликт, т. к. фактические условия работы совершенно не соответствовали договорным. Группа учащихся и моя группа рабочих предъявили администрации разные требования, чем вызвали ее негодование. Через месяц и учащихся и рабочих внезапно перебросили в неизвестное место, а представителя и меня от них изолировали. Спустя несколько дней меня послали на другой участок в качестве лесоруба. Через месяц я оттуда сбежал, узнал в заводском поселке местонахождение представителя и учащихся.

В конце сентября мы приехали в Омск, где достали немного денег и отправили представителя с одним из учащихся на Дальний Восток для ходатайства об освобождении учащихся. Я с одним из учащихся остался в Омске и находился в тяжелом материальном положении.

В ноябре 1916 г. на Урал приехал один представитель от корейского общества, но он был арестован.

Только после февральской революции 1917 г. учащиеся вместе с другими рабочими были освобождены от рабского труда на подрядчиков. Резко изменилась политическая обстановка, и перед нами открылись новые перспективы.

Тяжелое материальное положение не позволило мне вернуться на Дальний Восток. С февраля 1917 г. я работал в Омске на табачной фабрике Серебрякова в качестве набивщика (папирос). Однако, заработок был настолько мал, что я не мог скопить средств для поездки на Дальний Восток.

В июле 1917 г. мы в компании 4 человек начали торговать папиросами в ларьке. По ночам набивали их, а днем продавали. К ноябрю 1917 г. я скопил несколько сот рублей.

В конце ноября 1917 г. я был приглашен на корейский национальный съезд, созванный в Хабаровске.

После съезда по нашей инициативе через тов. Станкевич (Ким Александру Петровну) – комиссара по иностранным делам Дальсовнаркома – мы связались с большевистскими организациями. В то время большевистскую организацию в Хабаровске возглавлял тов. Краснощеков.

В конце декабря в Хабаровске было созвано совещание руководителей корейского революционного движения. На совещании присутствовали почти все лидеры движения на Дальнем Востоке и Китае. Приехали из Маньчжурии, Пекина, Шанхая и других мест. Совещание продолжалось целый месяц. Шел большой спор по вопросу дальнейших задач корейского национально-освободительного движения. Большинство участников совещания отказалось работать с большевиками, меньшинство (в том числе и я) решили работать рука об руку с большевиками, мобилизовать единомышленников и подготовить к выпуску на корейском языке журнал «Набат свободы».

В конце февраля 1918 г. в Хабаровске был организован корейский социалистический союз при РСДРП (вроде нацсекции) из 16 человек. Я был одним из руководителей этой организации. Мы послали в Амурскую и Приморскую области агитаторов, организаторов, вербовали членов союза. В начале июня мобилизовали красногвардейцев для корейского отряда и т. д.

В начале июня 1918 г. в Никольск — Уссурийске был созван 2-й съезд корейцев. На этот съезд из Хабаровска было делегировано 5 большевиков. Присутствовал и сам тов. Краснощеков. И на этом съезде был большой спор о задачах корейского национально-революционного движения. Абсолютное большинство отказалось идти с большевиками, а настаивало на работе под руководством земства, в руках которого находилась власть в Приморье.

В конце концов, мы, большевистские делегаты, отказались от решения съезда, покинули съезд и мобилизовали сочувствующих из делегатов съезда. Нашлось много единомышленников из делегатов Владивостока и Сучана.

В августе 1918 г. после захвата Хабаровска белыми и японскими интервентами все товарищи разбежались в разные стороны.

Я скрылся в Суйфунском районе, сначала в глухой корейской деревне, постепенно приближаясь к Никольск-Уссурийску. Там я устроился продавцом в корейском магазине и одновременно продолжал революционную работу среди корейского населения города и прилегающих деревень.

Не владея русским языком и не зная местонахождения подпольной большевистской организации, я потерял связь с партийными организациями и потому продолжал вести антияпонскую работу с корейскими национальными революционерами. Вместе с другими товарищами я организовал мартовское движение 1919 года в Приморье. В день демонстрации я лично вручил воззвание и прокламацию японскому генконсульству (никто другой не захотел рисковать своей жизнью).

В мае 1919 г. в корейской деревне близ Никольско-Уссурийска состоялся тайный съезд корейской молодежи, находящейся на территории России и Китая. Присутствовали делегаты из самой Кореи, Пекина, Шанхая и других мест. На этом съезде я был избран председателем всеобщей федерации корейской зарубежной молодежи и главным редактором периодического нелегального издания этой федерации «Доклиб» («Независимость»).

До апрельских японских событий 1920 г. (интервенции) в Приморье я проводил нелегальную работу среди корейского населения города и деревни, одновременно поддерживая связь с партизанскими отрядами Хом-Бен-До, Хегын и другими, оказывая всевозможную помощь этим отрядам.

За эту деятельность моя квартира трижды подвергалась обыску со стороны японской военной власти (интервентов). Был случай, когда я избежал ареста, скрываясь в постели одной незнакомой кореянки в Никольск-Уссурийске.

В декабре 1919 г. мой помощник Тен Данден, посланный с оружием в отряд Хом-Бен-До, был задержан японцами и расстрелян.

Во время японского наступления в Приморье 4-5 апреля 1920 г. я спасся из Никольск-Уссурийска только благодаря тому, что за 3 дня до этих событий я успел тайно переменить квартиру. Были арестованы все корейские революционные деятели. На моей старой квартире японцы арестовали другого корейца, а я успел скрыться. В этом побеге из города мне оказали большую помощь знакомые китайцы, которые спрятали меня, переодели в Китайскую форму и дали денег на дорогу.

В начале июня 1920 г. вместе с двумя беженцами пешком через Северную Маньчжурию я прибыл в Благовещенск Амурской области, где в это время уже существовала легальная партийная организация и советская власть. Я вступил в ряды РКП (б), работал в нацсекции обкома партии, одновременно редактировал китайскую газету «Соц. Звезда»» — орган обкома партии.

В ноябре 1920 г. я был командирован обкомом в Китай для установления связи с китайскими и корейскими коммунистами и их организациями. Я ездил в Харбин, Пекин, Шанхай, Катон и другие города.

В марте 1921 г., когда я временно работал в Шанхайском комитете корейских коммунистов (руководил представитель Коминтерна т. Войтинский), по поручению ДВ секретариата ИККИ я проводил из Шанхая до Читы делегатов на первый съезд корейской компартии, созванный в марте 1921 г. в Иркутске. По дороге на станции Анда КВЖД я с тремя делегатами был арестован китайскими властями КАК коммунист. Только благодаря хорошему владению китайским языком я спас себя и товарищей от неминуемого расстрела.

В мае 1921 г. в Чите я поступил в Центральную Военно-политическую школу в качестве курсанта и одновременно выполнял секретную работу в Мининделе и штабе Главкома Дальневосточной Республики.

По окончании школы 12 ноября я был вызван ДВ секретариатом Исполнительного Комитета Коминтерна(ИККИ) в Иркутск для редактирования корейской газеты «Красный Стрелочник» (орган Дальневосточного ИККИ).

С 1 января 1922 г. был назначен руководителем корейской Военно-политической школы Политуправления 5-й Армии. Этим же Политуправлением 10 мая я был командирован в Хабаровск с двадцатью курсантами в распоряжение политотдела 2-й Приамурской стрелковой дивизии для нелегальной работы в Приморье, которое было тогда занято белыми интервентами. Решением Приамурского обкома партии и политотдела дивизии 16 человек из нас были переброшены в Приморье, я же с четырьмя товарищами оставлен в Хабаровске для партийной работы.

В начале июля 1922 г. ДВЦК ВКП (б) назначил меня заведующим национальным отделом Приамурского обкома. Потом Губкома ВКП (б), где работал до октября 1923 г., т. е. до слияния губернии с Приморьем.

В октябре 1923 г. был переброшен во Владивосток в качестве инструктора Губкома партии.

С 4 марта по декабрь 1924 г. работал в ГубОНО инспектором национальных школ. С января по июнь 1925 г. состоял редактором корейской газеты «Авангард» (орган Приморского Губкома партии). С июля 1925 г. по июнь 1926 г. состоял инструктором Владивостокского Горсовета. С июля 1926 г. по апрель 1928 г. заведовал издательским бюро ДК ОНО, где издавал национальные учебники.

С апреля 1928 г. по апрель 1929 г. был инструктором союза строителей среди китайских рабочих, с апреля 1929 г. – снова зав. Издательским бюро ДК ОНО (Переехал в Хабаровск).

С июля 1930 г. издательское бюро было ликвидировано и создан корейский сектор при ДВ краевом издательств, где издавались не только корейские учебники, но и партийно-массовая и другая литература на корейском языке.

Во время конфликта на КВЖД в 1929-30 г. г. я был мобилизован на фронт, участвовал в боях во время занятия китайского города Мишиньфу. До окончания конфликта я исполнял должность переводчика штаба Кав-бригады и инструктора политотдела бригады, вел агитационную работу среди корейского населения пограничной полосы, среди китайского населения в занятой нами китайской территории и среди военнопленных китайских солдат. За точное выполнение приказаний командования я получил благодарность.

С июля 1930 г. до исключения и партии в январе 1936 г. я постоянно работал в Дальневосточном издательстве (Дальгизе): сначала в качестве заведующего корейским сектором, позднее – старшим редактором корейской литературы.

В конце 1930 г. я ездил в Москву, где по моей инициативе по согласованию с культпропом ЦК партии в Москве была организована при Центриздате корейская секция (в настоящее время – корейская секция при издательстве иностранных рабочих в СССР), где издается исключительно фундаментальная марксистско-ленинская литература.

Таким образом, издательская работа на корейском языке на местах (с 1926 г.) и в центре (с 1931 г.) организована мной. В течение 9 лет издательской работы мной изданы сотни наименований партийно-массовой, социально-экономической, производственно-технической и другой литературы на корейском языке и более 100 названий учебников, в том числе больше половины стабильных учебников для корейских начальных, неполных средних школ и для взрослых (школ).

В настоящее время корейские ребятишки обучаются грамоте по мною составленному букварю, и взрослые также ликвидируют свою неграмотность по специально для них составленному мной букварю. Эти буквари являются стабильными учебниками и имеют положительные отзывы от критикобиблиографического института ОГИЗа в Москве и от преподавателей.

В процессе издательской работы я один раз допустил ошибку по переизданию примерного устава сельхозартелей (в переводе допущены некоторые искажения переводчиком — редактором). За эту ошибку я получил выговор в Далькрайкоме в марте 1935 г. Это было единственным взысканием за все время работы в рядах партии.

Кроме выполнения прямых должностных обязанностей я все время выполнял партийные, профсоюзные и другие общественные поручения:

в 1924-27 г.г. работал в МОПРе членом окружкома, председателем горрайкома. Во Владивостоке несколько раз выполнял обязанности секретаря корейских и китайских партячеек;

в 1927 г. был членом Владивостокского Горкома партии;

в Дальгизе в течение 3 лет был секретарем, потом парторгом первичной партийной организации, во время партпроверки я являлся в Дальгизе парторгом;

с 1927 г. по апрель 1929 г. был членом президиума окружного совета союза безбожников;

с апреля 1929 г. по ноябрь 1933 г. – членом краевого совета и заведующим национальной секции союза безбожников;

с 1931 г. до исключения из партии в январе 1936 г. – членом всесоюзного ЦК нового алфавита и с 1932 г. до последнего времени – членом президиума ДВ комитета нового алфавита;

с ноября 1934 г. – членом президиума по сбору средств для постройки самолета им. Коминтерна из средств корейских и китайских трудящихся ДВК. Первый самолет уже построен и в сентябре 1935 г. передан Хабаровскому аэроклубу. Сбор средств продолжается;

с февраля 1935 г. до исключения из партии – председателем Хабаровского группкома и уполномоченым ЦК союза издательств по ДВК.

Я был постоянным пропагандистом и докладчиком Горкома и Крайкома партии по проведению политкампаний среди корейских и китайских трудящихся. Имею почетную грамоту Хабаровского Горсовета за хорошее выполнение общественной работы.

Так собственноручно написал отец. В автобиографии ничего нет о его личной, семейной жизни. Поэтому я добавлю, что помню сама, а что-то из рассказов матери, которая ни на одну минуту не могла поверить в виновность отца, свято чтила память о нем и нас воспитала, насколько было в ее силах, верными его идеалам и мечтам.

Отец женился в 1909 г. в 23 года на 15-тилетней девушке Ким Синай из бедной корейской семьи, которая тоже эмигрировала в Китай после занятия Кореи японцами. Ее отец был плотником и часто оставлял ее с маленькой сестренкой дома одних, уходя на заработки, а матери она лишилась в 9-тилетнем возрасте. Поэтому, выдав дочь за «старого» человека, работавшего учителем, дед решил, что хорошо пристроил своих дочерей, т.к. моя мать забрала с собой младшую сестру.

Отец был скромным человеком. Он не написал в автобиографии, что владел несколькими иностранными языками. Он хорошо знал английский, французский, китайский, японский и русский языки, хуже владел немецким.

Когда мы жили в Хабаровске (с 1929 г.) его каждое лето на три месяца призывали в штаб ДВ Армии для занятий с курсантами. Он имел воинское звание, носил в петлицах сначала 4 ромба, затем 2 шпалы, однако, какому чину они равнялись, я не знаю.

Нашу жизнь в Хабаровске я помню очень хорошо. У нас была очень большая семья, которая иногда доходила до 20 человек.

Имея своих шестерых детей, отец забрал к себе еще трех детей умершего старшего брата и второго брата с двумя детьми, которых бросила мать. У нас жили дети друга и однофамильца отца. Мы жили в двух довольно больших комнатах в одноэтажном деревянном доме по улице Карла Маркса № 49. В этом же доме жило еще 3-4 семьи. Старшие дети, родные и двоюродные, учились в корейской школе, а начиная с меня отец отдал детей в русские школы.

Я училась в образцовой школе № 2 (средней), а мои младшие 2 брата – в начальной школе, расположенной неподалеку от моей.

Отец был очень популярен среди корейцев и китайцев на Дальнем Востоке, был прекрасным оратором. Я сама была свидетельницей большого скопления слушателей, когда он выступал с лекциями в Комвузе в Хабаровске. Люди были не только в помещении, но слушали его через открытые окна на улице. Подходили, спрашивали, кто читает. Если им отвечали, что учитель О, они останавливались и слушали.

Я была очень удивлена, когда, приехав в Алма-Ату на учебу и встретив корейских студентов, услышала, как они спрашивали обо мне – это дочь того самого Осенмука?

В корейском народе в разговорах о нем его почтительно называли учителем. По-корейски это звучит «Учитель-О». К великому сожалению, о такой популярности отца я узнала поздно, когда я была уже взрослой, а отца уже не было с нами. Дело в том, что наша семья после ареста отца в 1938 г. оказалась единственной корейской семьей в небольшом рудничном поселке в Восточном Казахстане. Мы не имели никакой связи ни с родственниками, ни со знакомыми, были совершенно изолированы от других корейцев, т.к. будучи высланным в Казахстан, отец запретил общаться с ними, дабы не навлечь на них подозрений со стороны властей.

Во время проверки и обмена партдокументов (партчистки) в Хабаровской парторганизации отец был исключен из партии 5 января 1936 г., а в феврале его арестовали и заключили в тюрьму, затем вместе с семьей выслали в административную ссылку в Казахстан.

3 апреля 1936 г. нас погрузили в эшелон, состоящий из теплушек с двумя этажами деревянных нар. В каждой теплушке помещалось по 8 семей ссыльных, а главы семей прямо из тюрьмы были помещены в отдельную теплушку во главе состава с крошечными зарешеченными окнами в верхнем углу вагона. Двери были на замке, и мы почти не видели отца, т.к. на остановках каждый хотел увидеть свою семью, а отец всегда уступал место у окошечка другим.

29 апреля 1936 г. наш эшелон был выгружен вблизи города Павлодара в Казахстане.

Не было ни жилья, ни работы. Отец нашел двухкомнатную квартиру у одной казахской семьи. В проходной комнате поселились мы (нас было 8 человек), а вторую, лучшую, отец отдал другой семье.

Чтобы как-то заработать денег на питание, мы всей семьей, кроме самого младшего, которому было 2 года, ходили на развалины какого-то строения и очищали кирпичи, пригодные к дальнейшему употреблению. Я не знаю, сколько платили нам за это. Ведь мы, дети еще не очень понимали, каких усилий стоило родителям прокормить нас. Продали все, что было можно, а вещей у нас было очень мало, только кое-какая одежда.

Отец каким-то образом через знакомых узнал, что недалеко от Семипалатинска есть прииски, где старательские артели добывают золото и неплохо зарабатывают. Он добился от органов НКВД разрешения на переезд, и мы отправились в сентябре 1936 г. сначала на пароходе до Семипалатинска, затем наняли вместе с попутчиками подводы и в октябре добрались до прииска Джанама, входящего в систему «Алтай-золото». Этот прииск находился на совершенно голой каменистой местности и состоял из 7 мазанок, сложенных из камней. Люди вручную били шурфы, доставали ведрами из них золотоносный песок и вручную же промывали его в лотках.

На прииске не было ни медицинского пункта, ни школы, а у нас в семье было 4 ученика. Старший сын остался в Павлодаре, поступив в техникум. Отец был в отчаянии. Он пешком отправился по незнакомой местности за 70 километров на рудник Казан-Чункур в рудоуправление, которому подчинялся прииск.

Директором рудоуправления оказался очень хороший человек, казах по фамилии Бутин. Он очень сочувственно отнесся к положению, в котором оказалась наша семья. Предложил переехать на рудник, обещал помочь с жильем и устроить отца на работу. И вот в начале ноября 1936 г. мы приехали в Казан-Чункур, где нас временно поместили в предбаннике общественной бани.

Баня работала 2 дня в неделю – один день для женщин, другой для мужчин. В банные дни наша семья находилась на улице, т.к. другого помещения не было. Только через месяц нам выделили маленькую кухню в 8-ми квартирном бараке. Комнату занимала семья, которая вскоре должна была уехать и освободить для нас всю квартиру. Отец получил работу хронометражиста в плановом отделе рудоуправления.

В школу мы пошли после 7 ноября. Первую четверть мы всю провели в дороге и, естественно, не учились. Однако, догнать своих одноклассников нам не составило труда. Уровень преподавания был невысок, и, несмотря на то, что в предыдущем учебном году мы не закончили последнюю четверть (не учились апрель и май) и пропустили первую четверть текущего года, отстающими мы не были. Все мы учились хорошо.

Труднее всех было нашей сестре Анне, т.к. в Хабаровске она училась в 7 классе корейской школы и плохо знала русский язык. Здесь она пошла в 6-й класс и первое время изучала не школьную программу, а русский язык. Остальные в Хабаровске учились в русской школе, и особых проблем с учебой не было.

Отец сразу же на общественных началах организовал курсы английского языка и по вечерам начал обучать английскому языку всех желающих. Это были инженерно-технические работники, учителя. Сам же он принялся за изучение казахского языка. Привычка к общественной работе, желание научить других тому, что он знает сам, была насущной потребностью в его жизни. Очень жаль, что нас, детей своих, он не привлек к изучению иностранных языков. По-видимому, считал, что мы еще малы.

14 февраля 1937 г. в нашей маленькой кухне, где помещалось 7 человек, родилась наша младшая сестренка. Отец согласился с моим предложением, и девочку назвали Лилией. Она стала седьмым ребенком в семье. А вообще по счету она была 12-ой у наших родителей. Три старших девочки умерли в младенчестве. Первым выжил Михаил, родившийся 25 ноября 1918 г. Вторая – Анна, родилась 4 января 1921 г. Михаил родился в Никольск-Уссурийске, а Анна где-то на китайских дорогах, когда мать скиталась за постоянно скрывавшимся от репрессий отцом. Свидетельство о ее рождении родители смогли получить в Никольск-Уссурийске, который обозначен ее местом рождения. Я, Татьяна, родилась 1 января 1925 г., браться Донмен – 4 апреля 1927 г. и Икмен – 31 октября 1928 г. Все родились во Владивостоке во время относительно оседлой жизни отца в этом городе. Марк родился в Хабаровске 3 мая 1934 г., и наконец, Лилия – 14 февраля в поселке Казан-Чункур Восточно-Казахстанской области, где наша семья отбывала ссылку.

Были еще мальчик 1923 г. и девочка 1930 г. рождения, но они умерли в раннем детстве от болезней.

Наша начавшая налаживаться жизнь в Казан-Чункуре была непродолжительной. Где-то в середине 1937 г. был арестован директор рудоуправления Бутин, что незамедлительно сказалось и на положении отца. Ведь он был политическим ссыльным, которому оказал помощь директор. Его сразу же лишили должности и квартиры. Мы переселились в однокомнатную глинобитную мазанку, а отец устроился завхозом в школу. Однако и отсюда его уволили (за неблагонадежностью?), и тогда он вынужден был пойти работать в старательские артели, добывающие золото.

Наша школа на руднике была своеобразным культурным центром. Хорошо была поставлена самодеятельность, и без наших выступлений не обходилось ни одно культурно-массовое мероприятие.

Надо заметить, что во время учебы в школе к нам относились доброжелательно, ни один преподаватель не давал нам понять, что мы ссыльные, изгои, и не предъявлял к нам особых требований. Может быть отчасти потому, что мы все хорошо учились, а я была первой ученицей не только в своем классе, но и во всей школе. Вероятно, я подсознательно чувствовала, что не имею права подводить родителей в их нелегкой жизни и создавать дополнительные сложности. Это чувство сохранилось у меня на всю жизнь. И в институте и, позднее, на работе, я уже не могла допустить, чтобы кто-то меня обогнал. Тем более, что это мне удавалось без особого труда. По-видимому, нам передались кое-какие способности от отца.

Но вернемся к отцу. Летом 1938 г. он работал в артели на руднике Джантас, что в 30 км от Казан-Чункура. В то время действовала так называемая пятидневка: пять рабочих дней, шестой – выходной. Отец в выходные дни рано утром пешком отправлялся к семье, приносил заработанные деньги, и, переночевав, чуть свет спешил к своему месту работы. Был июнь, ученики были на каникулах, но наша агитбригада по выходным ездила по окрестным поселкам с выступлениями. Вот и 18 июня агитбригада, в составе которой были и мы с сестрой Анной, выехала на грузовике в Джантас, чтобы дать там концерт. А отец в это время шагал кратчайшими проселками домой. Поэтому мы разминулись с ним в дороге. Когда вечером мы возвратились домой, мама встретила нас сообщением, что отца арестовали и увезли в районный центр в с. Георгиевку, причем арест произошел странным образом .

Отец отдыхал после утомительной дороги (30 км пешком), когда кто-то из жителей поселка пришел к нам домой и сказал отцу, что его вызывают в рудоуправление. Удивившись, что его вызывают в выходной день, он пошел, даже не переодевшись, надев сапоги на босу ногу, и не вернулся. Около рудоуправления стояла легковая машина, (что было редкостью в те времена), куда посадили отца и увезли. Он только успел крикнуть знакомому, чтобы передал матери об его аресте. В Георгиевке его не поместили в тюрьму, а повезли дальше в Семипалатинск. Об этом мы узнали от жителя нашего рудника, который случайно встретил отца в единственной в Георгиевке столовой, где дали возможность пообедать и нашему отцу.

Это была последняя весть о нем. Больше мы не слышали о нем ничего до смерти Сталина и разоблачения злодеяний, которые творили руководители партии и правительства. До этого нам запрещали писать куда-либо и делать запросы в органы внутренних дел. Меня вызвали в областное управление и пригрозили принять меры, если я не перестану интересоваться судьбой отца и старшего брата, которого арестовали раньше, 23 марта 1938 г., произведя, как положено, обыск. Только неизвестно, что искали в нашей тесной комнатушке.

После разоблачения культа Сталина и выступления Хрущева на ХХ съезде партии я сделала запрос в Москву в ЦК партии. Мне очень скоро ответили, что я должна обратиться в военный трибунал ТУРКВО, к которому относилась наша область. Из ТУРКВО мне прислали справки, что оба реабилитированы из-за отсутствия состава преступления. А в районном ЗАГСе выдали свидетельства о смерти отца от операции двухсторонней грыжи в 1944 г. и смерти брата в 1946 г. от острой ангины и захоронении их в местах заключения, что оказалось чистейшей выдумкой.

В 1988 г. брат Марк, проживающий в Москве, обратился в Военную Коллегию Верховного суда СССР с просьбой сообщить о судьбе отца и брата и местах их захоронения. В начале 1989 г. ему ответили из Военного трибунала ТУРКВО, который пересматривал дела отца и брата.

В отношении отца Осенмука Петра Александровича 9 октября 1938 г. на заседании тройки УНКВД Алма-Атинской области вынесено постановление о его расстреле за шпионаж в пользу Японии и 10 октября постановление приведено в исполнение.

Наш брат Осенмук Михаил Петрович также обвинялся в шпионаже в пользу Японии, в связи с чем 11 октября 1938 г. на заседании особой тройки УНКВД по Восточно-Казахстанской области вынесено постановление о его расстреле и 14 октября оно приведено в исполнение. А Михаилу не было еще и 20 лет!

О местах захоронения нам ничего не могли сообщить, Только из того факта, что приговор вынесен тройкой по Алма-Атинской области, а брату по Восточно-Казахстанской области, можно предположить, что отец покоится в неизвестной могиле где-то около Алма-Аты, а брат – вблизи Семипалатинска.

Отец многое успел сделать за 52 года своей жизни и до конца своих дней был верен идее светлого будущего для трудового народа. А свой арест и исключение из партии считал недоразумением. Он любил повторять изречение Сталина – «Лес рубят, щепки летят» и считал себя одной из этих щепок, которые неминуемы в больших событиях. Это я сама слышала от отца. Как он ошибался!

Отец был самым младшим ребенком в семье. У него было два брата и три сестры. Их отец умер в 1894 г. О его матери я знаю со слов нашей мамы только, что она умерла в 90-летнем возрасте.

У старшего брата было 3 сына и 2 дочери. Сам он умер где-то в 20-х годах в Китае. Чтобы облегчить жизнь вдове брата, отец забрал к себе его старшего сына Александра и двух дочерей. С матерью остались 2 младших сына и еще один мальчик от второго брака их матери. В 1935 г. Александр поехал в г. Нижнеудинск Иркутской области, где поступил в техникум, а старшая сестра вышла замуж и уехала к мужу. У нас осталась одна дочь старшего брата отца – Мария, которая жила с нами почти до самой нашей высылки в Казахстан.

Александр приезжал к нам летом 1937 г. По возвращению в техникум он был арестован, и мы потеряли его след. Остальные дети вместе с матерью были депортированы в 1937 г. в Казахстан в г. Кустанай, а старшая сестра с мужем и сыном в Караганду. Там у нее родилось еще 3 сына, а муж вскоре умер, и она одна воспитала 4-х сыновей в неимоверно трудных условиях. Все ее дети получили высшее образование, живут в Казахстане, а сама она трагически погибла в конце 80-х годов в Узбекистане.

Вторая сестра жила долгое время с матерью и братьями в Уш-Тобе, затем со своей семьей и матерью переехала в Алма-Атинскую область, потом в Алма-Ату. В 1992 г. она умерла от инсульта. Ее старший сын вместе с женой трагически погиб с Ленинабадской области, а два сына и дочь с семьями живут в Алма-Ате. Два брата Марии живут в Казахстане, один в Саратовской области.

У второго брата отца жена, оставив с ним двух детей, уехала с другим мужчиной, и отцу пришлось взять их себе. Брат устроился работать грузчиком в гастрономе, дочь с другими моими сестрами – родной и двоюродными, училась в корейской школе, сын с моими братьями – в русской. После нашей высылки в 1936 г. в Казахстан семья брата отца оставалась в Хабаровске, но в 1937 г. вместе со всеми корейцами Дальнего Востока была депортирована в Казахстан. Брат отца умер в 40-х годах, дочь живет в Уш-Тобе, сын в Узбекистане в г. Андижан.

Из трех сестер отца две, выйдя замуж, остались в Китае, и их дальнейшая судьба нам не известна. Младшая, овдовев, жила с единственным сыном во Владивостоке вместе с нами. После нашего переезда в 1929 г. в Хабаровск сестра и ее сын Лю Чаник остались во Владивостоке, где сын работал в редакции корейской газеты. Их постигла та же участь, как и всех корейцев, их пересилили в центральный Казахстан. Позднее они переехали в Хабаровск, затем в Южно-Сахалинск, где сын продолжал редактировать корейскую газету. Выйдя на пенсию, он с семьей поселился в Подмосковье в г. Мытищи, где похоронен вместе с женой.

Его дети – сын и три дочери – все получили высшее образование. Все они уже пенсионеры. Сын живет в Алма-Ате, две дочери в Мытищах, а одна осталась в Южно-Сахалинске, выйдя там замуж.

СЛОВО О НАШЕЙ МАМЕ

Мама была долгожительницей. Она прожила 100 лет. Ее имя Ким Синай.

Родилась мама 29 декабря 1894 г. в Южной Корее в семье бедного плотника. Когда ей было 9 лет, эпидемия тифа унесла ее мать и старшего брата. У нее на руках осталась годовалая сестренка.

Сколько лишений и горя перенесла наша мама, когда отец, уходя на заработки, оставлял их одних. Маме приходилось ходить по соседям, у которых были грудные дети, униженно вымаливать у женщин, чтобы они покормили грудным молоком ее маленькую сестренку. Сама голодная, она старалась накормить ребенка хоть чем-нибудь, глотая слезы, растирала на жерновах просо, чтобы превратить его в крупу и муку для приготовления пищи сестренке.

После японской оккупации наш дед, как и многие корейцы, перебрался в Китай.

Когда маме шел пятнадцатый год, отец выдал ее замуж за человека восемью годами старше, полагая, что он, вполне серьезный человек (23 года!), учитель, сумеет обеспечить безбедную жизнь его дочери. Но спокойная жизнь ее оказалась весьма непродолжительной. Ее муж вел революционную антияпонскую борьбу, был связан с подпольными организациями и подвергался гонениям со стороны японских властей.

Первые трое ее детей – девочки, умерли в младенчестве, не достигнув и 3-х летнего возраста. Четвертым 25 ноября 1918 г. родился сын, названный при крещении Михаилом. Корейское имя его – Гильмен. За ним родилась Анна – 4 января 1921 г. С этими двумя детьми и одним из племянников мужа мама проехала многие версты вслед за мужем, которому часто приходилось менять место пребывания из-за преследований. Не сумев поймать нашего отца, власти начали преследовать его семью. Друзья отца всячески помогали маме скрываться от преследователей. Бывало, среди ночи из соседнего села прибегал кто-нибудь с сообщение, что каратели ищут маму, и ей приходилось срочно бежать, захватив с собой только детей. Однажды маму с детьми повезли ночью по местности, где обитали тигры. Какого страха натерпелись они с возницей, когда вдруг позади их повозки показались горящие тигриные глаза! Возница приказал маме изо всех сил кричать и колотить по металлическому тазу, которым предусмотрительно снабдили провожавшие ее люди, а сам вовсю гнал лошадь, пока тигр не отстал. А вот другой случай. Дело было зимой. Мама и племяник отца с детьми за спинами (корейцы носят детей за спиной, привязав их к себе простыней или большим платком) подошли к речке, через которую были переброшены деревянные мостки. Шел сильный дождь с ветром, мостки обледенели. Племянник с нашим братиком благополучно перебрался на другой берег, а мама с трехмесячной девочкой поскользнулась и упала в ледяную воду. К счастью, на другом берегу была хижина, и ее жители выловили маму с ребенком, и обсушили на теплых нарах (в корейских домах под полом проходят дымоходы от очага). Мама от этого купанья оправилась, а у моей сестры на всю жизнь осталась отметина – обезображенный палец на ноге.

Мама моталась за отцом по Северному Китаю, русскому Дальнему Востоку, жила в Чите и Иркутске, прятала у себя партизан и их оружие, носила во Владивостоке листовки на завод. И только когда на Дальнем Востоке прочно установилась Советская власть, и отец начал вести более оседлую жизнь, мама, наконец, познала спокойную жизнь в полной семье, в собственной квартире.

1 января 1925 г., когда семья жила во Владивостоке, родилась я, Татьяна. Начиная с меня, всех остальных детей отец принимал сам, и нас уже не крестили. Я не знаю, кому я обязана своим именем. Может, это была святая мученица Татьяна, день которой 25 января отмечается студенчеством в честь основания Московского университета, а может, пушкинская Татьяна, которую открыл для себя отец, приобщаясь к русской литературной классике.

У мамы началась светлая полоса в жизни. Она, молодая женщина, вдруг почувствовала себя равноправным членом общества, полезной, нужной не только собственной семье. Она стала делегаткой, впервые в жизни занятой общественной работой и настолько увлеченной, что порой забывала о маленькой дочери, которой требуется, как минимум, ее грудное молоко. Моей тете, сестре отца, иногда приходилось ходить со мной к месту заседания делегаток, вызывать ее и просить покормить ребенка. Зато отец крепко привязался ко мне, т.к. я родилась и росла на его глазах, он видел мои первые шаги, слышал первые слова, произнесенные мною, впервые почувствовал себя по-настоящему отцом.

После меня родились во Владивостоке братья Донмен (4 апреля 1927 г.) и Икмен (31 октября 1928 г.).

В 1929 г. наша семья переехала в Хабаровск. Сначала мы жили на улице Комсомольской, недалеко от Амура, затем в 1932 г. переехали на улицу Карла Маркса, рядом с центральной площадью города – площадью Свободы. Впоследствии она переименована в площадь Ленина.

В Хабаровске у нас была очень большая семья. Зарплата отца не покрывала даже минимальных потребностей. Поэтому и мама работала поваром в столовой, надомницей в швейной мастерской. Сколько мы помним нашу маму, она всегда шила. Хорошо шила абсолютно все: от простыней до самых сложных платьев, костюмов, пальто. Это ремесло позволило ей не растерять нас, сохранить шестерых детей, оставшихся с ней после ареста старшего брата и отца, старшей из которых было 17 лет, а младшей один годик.

Но я забежала вперед.

В Хабаровске 3 мая 1934 года мама родила еще одного мальчика. Отец хотел назвать его Семеном по созвучию с корейскими именами братьев, но старший брат и одна из дальних родственниц, живших у нас, зарегистрировали его в ЗАГСе Марком. Так до сих пор он носит два имени: жена, друзья и знакомые зовут его Марком, а мы, сестры и братья, привычным с детства именем Сеня.

Мама руководила большой семьей, которая в последнее время состояла из 15 человек. Самые старшие работали, средние – 4 сестры – помогали маме по хозяйству. Ведь одной воды из водокачки надо было наносить на коромыслах добрый десяток пар ведер (по 5 копеек за ведро) на самые необходимые нужды. Ну а младшие, начиная с меня, занимались своими детскими делами. Я как самая старшая и самая бойкая из младших бегала в магазины за продуктами и хлебом, которые выдавались по карточкам, ходила чуть не через весь город с судочками в столовую, где выдавались обеды прикрепленным работникам, выполняла и другие поручения родителей. Когда с 1 января 1935 г. отменили хлебные карточки, моей обязанностью было занимать в близлежащих магазинах очередь за хлебом.

Казалось, наша жизнь налаживалась, хотя я не представляла, каких усилий стоило моим родителям только накормить 15 ртов. Особенно были тяжелыми 1932 –33 г. г., когда по всей стране свирепствовал голод.

Но вот настал роковой для нас 1936 год. Шла чистка в рядах членов ВКП (б). Мой отец в начале января был исключен из партии, а месяц спустя арестован. В доме произвели обыск, что-то забрали, в том числе и рукопись книги, которую не успел закончить отец.

Начались томительные дни ожидания решения участи отца, нескончаемые очереди к окошечку тюрьмы, где принимались передачи. Мама брала с собой меня, т.к. сама почти не говорила по-русски, а я была наиболее шустрой среди моих сестер. Они учились в корейской школе и слабо знали русский язык, я же училась в 4 классе русской школы. Зима в том году выдалась суровая, и бедные женщины с передачами немилосердно мерзли в этих очередях. Свиданий с отцом нам не давали, однако прошел слух, что он будет сослан. Мы лихорадочно за бесценок распродавали свои вещи, которых у нас было негусто. Продали именные золотые часы отца и персидский ковер – самое ценное из наших вещей. Отец через кого-то передал, что его отправят в ссылку вместе с семьей, и мы должны быть готовы отправиться в путь, захватив с собой самое необходимое. Мы собрали в узлы одежду и спальные принадлежности, закупили кое-какие продукты. Наиболее памятными из вещей в моей памяти остались большой коричневый чемодан, маленький дорожный чемоданчик из такой же коричневой кожи и портплед. Последние стали спутниками моих студенческих лет.

3 апреля 1936 г. нас привезли на станцию Хабаровск-П. Подали эшелон теплушек, в первой из которых находились мужья и отцы семей за закрытыми дверями и зарешеченными крошечными окошечками под самым потолком. Нас разместили по 8 семей в каждой теплушке с двухэтажными нарами по обе стороны от дверей, а посередине находилась печурка-буржуйка. Нашей семье из 7 человек досталась половина на нижних нарах. Ехали мы очень долго, не зная, когда и где закончится наш путь. Один раз в день с кастрюлями и с судками мы спешили к вагону, где раздавали горячий обед. В остальное время мы питались, как могли. Наш старший брат на остановках бегал за кипятком, варили картошку, которую выносили к эшелону жители станций. Чаще всего питались сухарями, которые во все времена люди припасали для дальней дороги. Наконец, 29 апреля 1936 г. нас выгрузили вблизи г. Павлодара, что на Иртыше на северо-востоке Казахстана. О дальнейших скитаниях я уже писала и остановилась на печальных днях, когда нас навсегда разлучили с отцом.

Я не упомянула, что в связи с рождением седьмого ребенка в 1937 г. нашей маме выплатили пособие в размере 2000 рублей. Это было неожиданное и неслыханное богатство. В силу указа Правительства СССР о многодетных матерях нам выдали пособие, несмотря на то, что мы были ссыльными. Мы сразу же купили за 1300 рублей корову с теленком, что резко улучшило наше положение. Корова давала 13-14 литров молока в сутки, и мы могли вдоволь питаться молоком, сметаной и даже сбивать масло, чем я и занималась с удовольствием. Наполнив бутылку сметаной, я долго-долго трясла ее, наблюдая, как постепенно образуются желтенькие комочки масла, которые затем вытряхивала из бутылки, заворачивала в марлю и клала под пресс, выдавливая остатки воды.

Пособие нам выдали только однажды, потому что после ареста в марте 1938 г. старшего брата у мамы осталось только шестеро детей.

В июне 1938 г. арестовали отца и увезли, даже не поставив об этом в известность жену и не дав возможности хотя бы попрощаться с ним. Почему-то даже обыска на квартире не произвели.

Можете представить отчаянное положение 44-х летней женщины, оставшейся с шестью детьми без каких-либо средств к существованию? Ни родственников, и друзей поблизости нет. Все корейские семьи, глав которых всех без исключения арестовали в том же 1938 году, вмиг разъехались к близким и дальним родственниками. Некоторые же женщины сдали своих детей в детские дома, чтобы не заморить их голодом. Нам же ехать было некуда. Отец сразу после высылки в Казахстан прекратил всякую связь с родственниками и друзьями, чтобы не навлечь на них подозрения в связях с «врагом народа» и запретил нам переписку с ними.

После ареста отца в Казан-Чункуре нас попросили освободить мазанку, в которой мы ютились после выселения из барака. Мама была вынуждена поменять кое-какие вещи, которые нам удалось приобрести во время старательской деятельности отца, (в те времена на боны – эквивалент золота, сданного старателями, можно было приобрести в магазинах золотоскупки многие вещи, которых не было в обычных магазинах), на небольшой глинобитный домик. Домик был однокомнатный с одним окном, земляным полом и сенями. Мама оборудовала дом по-корейски - очагом и теплым полом, на котором мы все спали вповалку. Корову пришлось продать, т.к. не на что было купить сена на зиму. Кроме того, понадобились средства для поездки мамы в Семипалатинск, куда, по слухам, перевели брата. Собрав кое-какие вещи, в том числе стеганое одеяло, т.к. близилась зима, мама поехала в Семипалатинскую тюрьму. Там, конечно, ничего ей не сообщили, и она была вынуждена вернуться ни с чем, попросив передать свои вещи любому заключенному.

Чтобы вытянуть нас, мама день и ночь сидела за швейной машинкой, шила всем и все, получая плату деньгами и натурой.

Этой же зимой у нас из сеней увели бычка, на которого мы возлагали большие надежды на зиму. Как говорится: «Где тонко – там и рвется».

На нашем руднике была школа-семилетка. А старшей сестре надо было идти в 8 класс. Мама, не раздумывая, отправила ее на другой рудник Акжал, где была средняя школа. Акжал находился от нас примерно в 50 км. Там Ане дали место в общежитии и назначили стипендию 60 рублей в месяц.

Мама помнила, что отец, во что бы то ни стало, хотел дать детям образование, поэтому, несмотря на трудности, послала Аню учиться. Она несколько раз ездила к Ане, отвозила продукты, какие могла собрать. Аня проучилась 2 года, терпя жесточайшие лишения, голодая, не позволяя себе никаких развлечений. Так она закончила 9 классов. А в 10-м уже учиться не пришлось. В 1939 г. ввели хлебные карточки, а мама работала в промысловой артели, членам которой карточки не были положены. Ане пришлось бросить школу и поступить на работу в государственное предприятие. Ей выдали карточки на нас, членов семьи, и мы могли получать хлеб. Без зарплаты Ани мама, хоть и с трудом, могла обойтись, но без карточек нам грозила голодная смерть. Аня работала учительницей в вечерней школе, преподавала математику, потом ее пригласили в рудоуправление на должность чертежника, а затем кассира-золотоприемщика с зарплатой 300 рублей в месяц.

На меня были возложены все хозяйственные заботы. Я стирала, белила, стряпала, готовила, следила за младшими детьми, даже ходила на родительские собрания к двум братьям, которые на 2 и 3 года младше меня. Кроме того, я помогала маме в изготовлении самых разнообразных отделок к женским платьям, на которые были очень изобретательны заказчицы. Сколько же я переделала всяких плетенок, поясов, кокеток, цветов, вафель и прочих украшений! Все эти вещи делались ночью при коптилке, потому что дни проходили в учебе и хозяйственных делах, а вечера – на репетициях в кружках художественной самодеятельности и выступлениях на сцене клуба. Все это не мешало мне быть лучшей ученицей в школе и непременной участницей всех школьных мероприятий.

У мамы, по-видимому, было крепкое здоровье. А может, как бывает в экстремальных ситуациях, сознание ответственности за жизнь и здоровье детей не давали ей расслабиться, требовали максимального напряжения воли, чтобы не сорваться, не предаться отчаянию, скрывать от них свое состояние. А мы, дети, не очень понимали, каких усилий стоило маме хоть как-нибудь, пусть не досыта, накормить нас, одеть и обуть. Если бы она не была портнихой, нам пришлось бы ходить в лохмотьях. А обуви у нас не было. Я помню, что одну зиму я ходила в стареньких туфельках, даже ботинок мы не могли приобрести, не говоря уж о валенках. А снегу наносило в нашем, богом забытом местечке выше крыш мазанок, в снегу прокладывались целые туннели, чтобы выбраться на улицу. Мама шила нам их старых тряпок и ваты «бурки», которые надо было носить с калошами.

В 1942 г. я в числе первых пяти выпускников окончила среднюю школу. Надо сказать, что наша школа «росла» вместе с нашим старшим классом и из семилетки превратилась в среднюю. Из пяти выпускников трое получили аттестаты с отличием. Правда, один из нас, единственный юноша, не тянул на отличника, но он сразу же после окончания школы уходил на фронт, и дирекция выдала ему аттестат с отличием. Он погиб на фронте почти в самом конце войны, в январе 1945 г.

Я страстно хотела поступить в институт. Мама поддержала мое желание, памятуя о желании отца дать нам высшее образование. Несмотря на отчаянное положение семьи, она отпустила меня, но предупредила, что помогать мне не может. Я это и сама прекрасно знала, поэтому уверила ее, что буду работать и учиться. На дорогу я заработала, и получив вызов из института, уехала в Алма-Ату, где было несколько вузов, эвакуированных во время войны из Москвы и Ленинграда,

Мама с оставшимися сестрами и братьями вела отчаянную борьбу за выживание. Был период, когда они даже опухали от недоедания. Я посчитала, что не имею права не помогать семье в такое трудное время, и подала заявление об отчислении из института, однако мне предложили другой выход. Дело в том, что я и здесь оказалась на виду, блестяще сдала первую сессию, была избрана старостой на своем курсе и членом факультетского бюро (комсомольского). Директор института предложил мне забрать одного брата, устроить его в техникум в Алма-Ате и помогать ему. Он знал, что я получаю повышенную стипендию и работаю в столовой института кухонной работницей. Получив отпуск и пропуск на проезд в поезде, я съездила домой, привезла старшего из братьев, учившегося в 8-м классе, и директор института помог ему поступить в кооперативный техникум в середине второго семестра.

В 1944 г. мама с остальными детьми переехала из Казан-Чункура на другой рудник – Таргын, что в 60 километрах от Усть-Каменогорска. Семья здесь жила тоже впроголодь. Старшая сестра устроилась работать в продснаб, а мама опять занималась шитьем. Младшие брат и сестра (10 и 7) лет летом нанялись охранять общественные картофельные огороды за ведро картофеля с одной семьи. Затем был переезд на прииск Гремячий и потом на рудник Асу-Булак, подразделение Белгородского горно-обогатительного комбината.

Мама почти всю жизнь прожила со старшей дочерью Анной. Помогала ей воспитывать детей, занималась хозяйственными делами, ухаживала за огородом. Вместе с семьей Анны она переезжала с рудника на рудник, куда направляли на работу ее мужа, преподавателя математики. Где бы они ни жили, мама всегда шила, т.к. молва о ее портняжном мастерстве очень быстро распространялась. Ее заработок был ощутимым добавком к зарплате зятя в бюджет семьи. Когда же Аня поступила на работу, у мамы для шитья времени оставалось очень мало. Но друзья и знакомые все же уговаривали ее, и когда бы я ни приезжала в Асу-Булак, у мамы всегда чье-нибудь платье находилось в производстве. Семья сестры вступила в жилищно-строительный кооператив в Усть-Каменогорске и в 1970 г. переехала сюда.

Мы, старшие, помогали младшим учиться. Когда в 1946 г. по окончании института мы с мужем получили направление в Таджикскую республиканскую контору Госбанка в г. Сталинабаде (ныне Душанбе), мы забрали с собой второго моего брата, и там он поступил в индустриальный техникум. Жизнь была очень трудной в первые послевоенные годы. Особенно трудно было в больших городах, где не было никакого подсобного хозяйства, и нашей зарплаты едва хватало на скудное питание. А когда у нас родился сын и через 20 дней жизни заболел воспалением легких из-за холода в квартире, у нас возникла мысль уехать из Сталинабада.

Наша мама всю жизнь старалась собрать нас поближе к себе. Поэтому, она и старшая сестра настоятельно звали нас в Усть-Каменогорск, где жизнь была немного легче. Здесь можно было посадить весной картофель, дешевле купить молоко, овощи, подсолнечное масло. Мы с мужем попросили перевод на работу в Усть-Каменогорск у Казахской республиканской конторы Госбанка, и нам незамедлительно его разрешили, т.к. специалистов с высшим образованием в Госбанке Усть-Каменогорска в те времена почти не было. Была всего одна женщина, попавшая сюда вместе с мужем из Ставрополья. В апреле 1947 г. мы с мужем переехали сюда, а брат отказался ехать с нами. Ему понравилась учеба в техникуме и город. Так он остался в Сталинабаде, окончил техникум, обзавелся семьей и лишь в 1954 г. приехал в Усть-Каменогорск. Ему пришлось самому пробиваться в жизни, т.к оказывать помощь и маме, и нам было не под силу.

В 1950 г. мама вместе с младшим братом, окончившим 9 классов, по настоянию второго брата поехала в Сталинабад. Там Марк окончил университет и в 1956 г. был направлен в аспирантуру в Москву. Там он и осел, и вместе с семьей живет в Москве до сих пор.

Мама еще не раз ездила в Сталинабад, жила там, то с одним сыном, то с другим, и в 1957 г. окончательно вернулась в Восточный Казахстан, собрав около себя пятерых детей. Однако, второй сын в 1965 г. вновь уехал в Душанбе, где жили родственники его жены, а в 1968 г. перебрался в Алма-Ату, и с тех пор живет там.

Самая младшая наша сестра Лилия после школы поступила в Усть-Каменогорский пединститут, живя то у меня, то в общежитии, и в 1959 г. окончила его. Получив направление на работу в Кустанайскую область, она уехала туда и, прожив там 4 года, вернулась в Усть-Каменогорск в 1963 году.

Таким образом, четверо из нас осели в Усть-Каменогорске, один в Москве и один в Алма-Ате.

Маме удалось осуществить мечту отца. Четверо ее детей самостоятельно и помогая друг другу, получили высшее образование, один имеет два средних специальных и лишь одна, старшая, помогая маме вытянуть остальных, не смогла получить специального образования и это было постоянной болью мамы до конца ее дней. И мы все постоянно чувствуем вину перед сестрой за жертву, принесенную ею ради нас.

Мама частенько навещала своих «иногородних» сыновей, особенно после того, как назначили ей пенсию. Будучи женой «врага народа», она не могла рассчитывать на помощь государства, и только в 1961 г. после реабилитации отца, в возрасте 67 лет ей назначили персональную пенсию республиканского значения, как бы признав заслуги отца перед Родиной. Пенсию назначили в Москве усилиями брата и особенно его жены Анны, в размере 40 рублей в месяц. Исчислили ее из размера последней зарплаты отца – 611 рублей, которые он получал в Дальгизе до ареста в 1935 г.

Ездила мама сначала поездом, а, начиная с 1964 г., когда ей было уже 70 лет, пересела на самолет. Последний раз она слетала в Алма-Ату и Москву в возрасте 80 лет и на этом прекратила свои путешествия.

С 1979 г. после смерти моего мужа мама несколько лет прожила у меня, но все равно считала, что ее «родной» дом у старшей дочери. Поэтому, когда ей стало уже трудно подниматься на третий этаж, и она почувствовала ухудшение самочувствия, она попросилась «домой». Ведь я завела огород, и мне приходилось часто и надолго оставлять ее одну даже в выходные дни, и маме было слишком одиноко ожидать меня после работы и с «дачи». Она начинала тревожиться и переживать, если мне приходилось после работы забегать в магазин или задерживаться на собраниях. Последние годы, когда я уже вышла на пенсию, я забирала маму на зиму к себе, а весной с началом сельскохозяйственных работ отвозила ее к сестре. Последний раз мама жила у меня зиму 1992-93 г. Дальше состояние ее здоровья резко ухудшилось, и она проводила почти все время в постели.

Мама не переносила праздной жизни. Почти до самого конца она чем-нибудь занималась: шила, вязала, плела коврики из тряпок. У каждого из нас есть по несколько ковриков, сделанных ее руками из старых вещей или остатков тканей, непригодных для иных целей.

Мама, несмотря на все лишения и невзгоды, оказалась долгожительницей. Она умерла 13 июля 1994 г., не дожив всего полгода до 100 лет. Она умерла, как и хотела, в погожий летний день.

В лютую годину, потеряв мужа и старшего сына, мама не опустила руки, сделала все возможное и невозможное, чтобы сохранить нас, своих оставшихся детей. Она никого не отдала в детдом или на воспитание в другие семьи, несмотря на то, что трудоспособных детей в то время у нее не было. Старшей было 17 лет, а младшей всего один годик. Благодаря маме мы все живы до сих пор, хотя все уже преклонного возраста, все пенсионеры.

Мама привила нам всем любовь друг к другу, чувство ответственности каждого из нас за состояние дел у других сестер и братьев, готовность прийти на помощь в любое время, если это кому-то потребуется. И не только нам, но и дальним родственникам, которых у нас немало. Эта наша сплоченность вызывает добрую зависть со стороны друзей и знакомых. Ведь некоторые из них потеряли связи с самыми близкими, кровными родственниками, находящимися в одном государстве и тщетно пытаются найти их следы.

Надо заметить, что в России все наши родственники – по отцовской линии, однако для мамы они – самые близкие ей люди. Родственники отвечали ей такой же привязанностью. Так все наши двоюродные сестры называли ее мамой. У нее оставались только отец и младшая сестра. Сестру она воспитывала до 17 лет, потом выдала ее замуж в Китае, а с переездом в Россию потеряла с ней всякую связь. Отец ее несколько раз приходил из Китая во Владивосток навещать нас, пока была открыта граница. Последний раз ушел в Китай в 1925 или 1926 году и больше у нас не появлялся. С тех пор от него не было никаких вестей. Мама при жизни дождалась 13 внуков, 20 правнуков и 1 праправнука.

Мы свято чтим память о наших родителях, чья жизнь была так богата событиями разного характера, хотим, чтобы наши дети и внуки знали своих предков.

НЕМНОГО О БРАТЕ МИХАИЛЕ

Он родился 25 ноября 1918 г. в Никольск-Уссурийске и при крещении назван Михаилом.

Я помню его юношей, увлеченным музыкой и желающим заниматься только ею. Он играл в струнном оркестре при каком-то клубе в Хабаровске. В оркестре играли такие же увлеченные юноши, как и он. К сожалению, я не знала ни одного из них, т.к. у них была своя «взрослая» жизнь, а я считалась еще ребенком со своим детским кругом интересов.

Отец всегда стремился к знаниям, много занимался сам, но высшего образования не имел, не смог получить в свое время, т.к. у него не было средств и возможности учиться. Ведь его юность и молодость прошли в борьбе с японскими оккупантами, занявшими Корею и проникшими в Китай, затем в борьбе за Советскую власть на Дальнем Востоке, в работе в разных учреждениях и общественной деятельности.

Отец самостоятельно выучился английскому, французскому, японскому, русскому языкам, изучал немецкий, а китайским владел в совершенстве. Мне он рассказывал, что китайские иероглифы насчитывают около 50 тысяч знаков, из которых он хорошо знал 25 тысяч.

Заветной мечтой отца было дать достойное образование своим детям, поэтому он всеми силами противился увлечению старшего сына музыкой. Сам отец был очень музыкален, обладал прекрасным слухом и неплохим голосом – тенором. Все его дети, за исключением меня, унаследовали музыкальный слух и голос отца, лишь я (его любимица) оказалась лишенной и того и другого.

Считая музыку несерьезным делом, отец настоял, чтобы Михаил поступил в специальное учебное заведение, и отправил его во Владивосток в техникум рыбной промышленности. Однако, проучившись только год, брат был вынужден вернуться домой в связи с арестом отца.

В 1936 г. вся наша семья уехала в Восточный Казахстан, оставив Мишу в Павлодаре. Он учился, зарабатывая на жизнь сам – игрой на музыкальных инструментах на разных культурно-массовых мероприятиях, проводимых на предприятиях, учебных заведениях и др. Благо, он умел играть на всевозможных инструментах от балалайки до фортепьяно. Родители не имели возможности помогать ему, а зарабатываемых денег едва хватало на жизнь.

В 1937 г. он заболел тропической малярией, поэтому взял академический отпуск и приехал в Казан-Чункур к своей семье. Здесь он временно, сроком на один год, устроился в школе музыкальным руководителем.

Руководство рудника проявляло большую заботу о школе, в которой учились ребята, не только живущие в рудничном поселке, но и из окрестных сел и деревень. Школе были подарены хорошая библиотека и набор струнных инструментов, из которых брат организовал струнный оркестр. Это было большим событием для рудника, т.к. до этого никаких оркестров в поселке не было. Ученики с большим удовольствием записывались в оркестр, и по вечерам в школе разучивались разные музыкальные произведения в основном песенного и танцевального характера. Так как никто не знал музыкальной грамоты, Мише пришлось писать для каждого инструмента и каждого исполнителя цифровые ноты, исходя из количества струн в инструменте. С каким энтузиазмом мы играли в этом оркестре! На наши выступления в клуб приходили чуть ли не все жители рудника.

Как гром среди ясного неба обрушился на нас день, вернее, вечер 23 марта 1938 г. Вечером, когда мы со старшей сестрой были на репетиции, к нам на квартиру явились милиционеры, перевернули все вверх дном, производя обыск, и арестовали Мишу.

Дома были мама и младшие дети, а отец работал на прииске Канайка в 30 километрах от Казан-Чункура.

Мишу увезли в районный центр Георгиевку, где продержали в тюрьме всю весну и лето.

Мы с мамой вдвоем в распутицу отправились с этой недоброй вестью к отцу. Я не знаю, как только мы не заблудились, ведь мы не знали дороги, да и развезло ее, т.к. началось интенсивное таяние снега. Мы шли, проваливаясь в рыхлый снег, и чудом, насквозь промокшие к вечеру добрались до отца.

Отца арестовали 18 июня 1938 г., и сразу увезли куда-то далеко, а Мишу мы с мамой навещали несколько раз в Георгиевке, причем передачи у нас принимали, а свидания не разрешали. Мы пару раз видели его сквозь зарешеченное окно. К концу лета его перевезли в Семипалатинск, и мы больше ничего о нем не знали.

Только через 50 лет нам стало известно, что брат обвинялся в шпионаже в пользу Японии, в связи с чем 11 октября 1938 г. на заседании особой тройки по Восточно-Казахстанской области он был приговорен к расстрелу, и 14 октября приговор привели в исполнение.

Нам не сообщили, где похоронен наш брат, но, судя по тому, что обвинение вынесено выездной тройкой по Восточно-Казахстанской области, казнь совершена в Семипалатинске (тогдашнем областном центре), и местом захоронения является Семипалатинск или его окрестности.

Так на двадцатом году оборвалась жизнь нашего старшего брата, который ничего не успел совершить за столь короткое время пребывания на земле, не создал семью, хотя у него была невеста, не оставил потомства.

А в сообщении Военного Трибунала ТУРКВО от 19 июня 1956 г., куда я делала запрос о судьбе брата, указано, что дело Осенмука Михаила Петровича пересмотрено военным трибуналом и определением от 16 июня 1956 г. прекращено. Какое лицемерие! Ведь человека расстреляли в 1938 г., а нам сообщили, что он умер в местах заключения в 1946г. от острой ангины, и там же похоронен.

Конечно, судьба нашего брата похожа на судьбы многих и многих молодых людей, так и не узнавших, за что лишили их жизни, но горечь от этого не меньше.

 1998 г. Т. Осенмук

Январь-февраль

О СЕБЕ И СВОЕЙ СЕМЬЕ

Я родилась 1 января 1925 года во Владивостоке, откуда в 1929 г. наша семья переехала в Хабаровск.

Помню я себя хорошо примерно лет с пяти-шести. В 5 лет родители отправили меня на год в Никольск-Уссурийск к дяде Ли Инсебу – побратиму отца. У него росла единственная дочь годом старше меня, а в нашей семье было полно детей. Я должна была составить компанию Мане, которая очень скучала дома одна. О времени, проведенном в семье дяди, я помню немного. А вот когда я вернулась домой в Хабаровск, и меня вместе с двумя младшими братьями отвели в детский сад, первое, что бросилось мне в глаза, была надпись на одной из арок большими цветными буквами: «ЦВЕТОК». Меня никто специально не учил читать, но почему-то я прочитала это слово и с тех пор начала самостоятельно читать.

В школу я пошла в 7 лет. Это была образцовая средняя школа №2, расположенная недалеко от нашего дома по улице Льва Толстого. Училась я хорошо с 1-го класса и как-то привыкла быть первой ученицей в классе до самого конца моей учебы.

В 1935 г. впервые ввели для учеников почетные грамоты. На нашу школу выделили 8 грамот, и как раз грамота под номером 8 была вручена мне на торжественной линейке 1 сентября 1935 года, когда я пришла в четвертый класс. Эта грамота – единственная уцелевшая от школьных лет, до сих пор лежит у меня под стеклом на письменном столе. Позднее учеников стали награждать похвальными грамотами, которые я ежегодно получала, но они не сохранились.

Не знаю почему, но всегда была очень активной, в какую бы среду не попала. Меня всегда выталкивали вперед, хотя я никогда не предпринимала к этому никаких усилий. Мне не удавалось оставаться в тени. Наверное, я от отца унаследовала его неугомонность, энергию, и это как-то выдавало меня.

Когда в 1936 г. нас вместе с отцом отправили в ссылку в Казахстан, мы не успели закончить последнюю четверть в школе (нас отправили 3 апреля), а первую четверть следующего учебного года мы провели в пути в связи с переездом из Павлодара в Восточно-Казахстанскую область. Однако, это не повлияло на мою успеваемость. По-видимому, знания, полученные в Хабаровской школе, были выше тех, которые могла дать в те времена маленькая провинциальная школа. Преподавателей не хватало, часто учителями работали люди, не имевшие никакого отношения к преподаванию, или учителями становились вчерашние выпускники средних школ без какой-либо подготовки. Например, биологию и черчение вела женщина, ранее работавшая землемером, а астрономию и математику – юноша, только что окончивший 10 классов.

Я была самой младшей в классе. Был еще один паренек на год старше меня. Вот с ним мы просидели за одной партой с 5-го по 10-й классы. Все остальные ученики были старше нас на 3-5 лет. Они уже женихались, когда мы с Геннадием Третьяковым на переменах играли в пятнашки или бегали по сугробам, которые зимой наметало выше крыши школы. А школа была самым высоким зданием в поселке. Мы с Геннадием были как подружка. Когда его после окончания школы призвали в армию в 1942 году, мы с ним переписывались до самой его гибели на фронте. Он погиб в январе 1945 г., незадолго до окончания войны.

В 1938 г., когда мне было 13 лет, арестовали отца и старшего брата. На меня сразу навалились все домашние дела, т.к. маме пришлось день и ночь сидеть за швейной машинкой, чтобы прокормит нас, а старшая сестра уехала на другой рудник продолжать учебу в 8-м классе. У нас же была только семилетка. Несмотря на все лишения и бедность, царившие в доме, я всегда добрым словом вспоминаю школьные годы. Я дружила с ребятами из младших классов, т.к. мои одноклассники были уже девушки и парни с соответствующими своему возрасту интересами. Я была непременной участницей всех кружков самодеятельности, я пела, плясала, читала со сцены стихи, занималась акробатикой. Наша школьная художественная самодеятельность была известна всему району. На ежегодных районных олимпиадах мы всегда занимали первые места, как в массовых, так и в индивидуальных выступлениях. Не было случая, чтобы я возвращалась домой без приза.

Когда я окончила 9 классов, началась война. Всех юношей из нашего класса призвали в армию, а ребята из окрестных сел и деревень, учившиеся раньше с нами, не могли продолжать учебу в нашей школе. Перед школой встал вопрос, открывать ли 10-й класс. Прошел уже месяц учебного года, когда дирекция все же решила создать 10-й класс. Учеников набралось только 7 человек, причем две девушки пришли из немецких семей, депортированных к нам после начала войны из Камышина. В ноябре 1941 г. одного парня призвали в армию, а еще через месяц ушла из школы девушка-немка, пошла на работу, чтобы помогать родителям содержать семью. Нас осталось 5 человек, однако, нам дали возможность окончить 10-й класс. У нас не было классного руководителя, не хватало учителей, и нам иногда приходилось самим заниматься изучением школьной программы по учебникам.

Прислали к нам несколько учителей, окончивших Семипалатинский 2-х годичный учительский институт. Если гуманитарные дисциплины давали нам сносно, то с точными науками было плохо. Учитель – Успенский Игорь Васильевич не знал математики. Теорию он кое-как давал по учебникам, а вот задачи не умел решать. Мы же, как и все ученики во все времена, решив сами задачи и примеры, посмеивались над незадачливым учителем. Глупыми были, хотя уже и взрослыми.

Всю классную документацию за 10-й класс пришлось вести мне, т.к. учителей не хватало, и нам не дали классного руководителя. И журналы, и отчетность, и табели заполняла я. Даже аттестаты об окончании средней школы поручили заполнить мне. У нас даже не было выпускного вечера, и никто не сказал нам напутственного слова. Шла война, и мы понимали, что никому до нас нет дела.

После школы я пошла работать (временно) в отдел главного геолога коллектором – сборщиком проб из различных выработок на шахте. Шахта была золотоносная, рудное тело залегало глубоко, и шахта имела 4 горизонта, последний из которых был на глубине 120 метров. Спуск был по узкому вертикальному колодцу. Были установлены деревянные лестницы вокруг колодца. Через каждые 30 метров на каждом горизонте была небольшая площадка, откуда рабочие расходились по штрекам и забоям. Был и запасный выход – уклонка. Но им пользовались редко, т.к. идти надо было долго, и выход находился далеко в стороне от шахты и поселка.

В шахте бывали несчастные случаи. В мою бытность в Казан-Чункуре погибли 2 шахтера – отпальщика. Они заложили взрывчатку в шпуры для отпалки породы и отошли на безопасное расстояние, но из 9 шнуров взорвались только 7. Рабочие решили проверить, в чем дело и пошли в забой, но тут раздались запоздалые взрывы, и спастись было невозможно. Тела шахтеров собирали по кусочкам, и поэтому сразу заколотили гробы. А однажды когда я работала в шахте, случился в одном забое обвал, и двое шахтеров были отрезаны от выхода. К счастью, к ним по уклонке добрались товарищи и откопали их через два дня.

Я собралась поступать в институт. Это было само собой разумеющимся в нашей семье. Несмотря на все трудности, никто не допускал мысли, что я не смогу продолжать образование. Это было как бы наказом отца, чтобы все дети получили специальное образование. Я тяготела к техническим наукам, но старшая сестра Аня нашла в какой-то газете объявление о наборе в Московский институт советской кооперативной торговли (МИСКТ), где было указано, что нуждающимся может быть предоставлена работа. Она ухватилась за это объявление и категорически заявила мне, что если я хочу учиться, то должна поехать только в этот институт, т.к. помощи из дома мне не будет, а на стипендию мне не прожить. Я, конечно, на помощь и не рассчитывала, знала, что мне придется работать, но раз здесь такая возможность предоставляется, то я согласилась на условия моей сестры. Получив вызов и имея при себе 300 рублей, заработанных летом, я отправилась в Алма-Ату. Алма-Ата встретила меня неслыханным урожаем яблок. Ветки были сплошь красными от яблок, и держались на подпорках.

Институт располагался в бывшем кооперативном техникуме в пос. Каргалинка в 12 км. От города. Там было подсобное хозяйство Казпотребсоюза. Я впервые в жизни увидела такое большое количество фруктов, которые буквально валялись под ногами.

Занятия в институте начинались с 1 октября, но несколько человек получили вызовы к 1 сентября и свободный месяц работали на сборе фруктов. Разрешалось есть фрукты, сколько влезет, но только не с деревьев, а упавшие на землю. А так как они почти беспрерывно падали, мы ели свежайшие яблоки, и после домашней голодухи ходили все с огромными животами. Но когда закончился сбор и вывоз фруктов, мы сразу ощутили скудность нашего питания.

Я поступила на работу в студенческую столовую официанткой. Занятия в институте шли в 2 смены, и мы, официантки, тоже работали посменно. Зарплата была небольшая, но к нашей стипендии в 140 рублей была ощутимым добавком. Но скоро обеденный зал столовой закрыли, т.к. было, во-первых, холодно, а во-вторых, не было уже продуктов для приготовления пищи. Студентов перевели на одноразовое питание, и обеды стали выдавать по комнатам через дежурных. Они приходили в столовую с ведрами, получали обед – затируху на всех жителей комнаты, а потом разливали по тарелкам. Нас, официанток, перевели в кухонные работницы. Теперь мы поднимались в 4 часа утра, приходили в столовую мыть котлы, рубить дрова и чистить картошку, которая была величиной не больше грецкого ореха. К 6 часам мы заканчивали работу, а повара приступали к приготовлению пищи. Если в первое время было какое-то разнообразие обедов, состоящего из одного блюда, то очень скоро стали готовить только затируху, т.е. обыкновенную баланду из воды и муки.

Нам выдали хлебные карточки. По ним мы получали по 400 граммов хлеба в день. Те, кому помогали родственники, могли покупать молоко, которое нам носили женщины из окрестных сел, а также какие-то крупы и другие продукты на рынке в Алма-Ате. Наиболее часто покупали кукурузную муку и варили кашу. Безденежные тоже пытались как-то разнообразить свой стол, но каким путем? Обычно складывались двое, как мы с моей землячкой и подругой Настенькой Боровских, продавали одну пайку хлеба или меняли ее на политра молока или айрана. Иногда мы делали набеги на колхозные бурты кормовой свеклы, которую варили в общежитии. Однако, этот промысел пришлось вскоре бросить, т.к. стали очень лютовать колхозные объездчики, и поступили жалобы в дирекцию института. Директор пригрозил отчислять из института студентов, пойманных с поличным.

Большинство студентов страшно голодало. Я помню, что была до того худой, что между животом и спиной был только позвоночник, а руки мои светились насквозь.

Летом 1944 г. после окончания II курса я поехала домой на каникулы. Добравшись до Усть-Каменогорска я никак не могла попасть в Таргын, куда переехала моя семья. Оказалось, что накануне на дороге была автокатастрофа, поэтому ни одна машина не шла в ту сторону. Промаявшись на левом берегу Иртыша в какой-то избушке 3 дня, я с такими же бедолагами, которых набралось 6 человек, отправилась пешком за 60 км. Мне не впервой было ходить пешком, но я шла совершенно голодная, т.к. все мои съестные припасы иссякли, а купить что-либо даже при наличии денег, было невозможно. Кое-как за полтора дня босиком я добралась до Таргына, шла из последних сил, но увидев сестру, к которой на работу привели меня жители, я вдруг почувствовала небывалый прилив сил. Усталости как не бывало, рюкзак, давивший мне на плечи, потерял свой вес, и я, как на крыльях понеслась домой к маме, младшим братьям и сестре. Но самых младших не оказалось дома. Они, оказывается, сторожили чужие посадки картофеля от телят. За это им было обещано по 1 ведру картошки с каждой семьи. Сене было 10 лет, а Лиле – 7. Осенью ей надо было идти в школу, но у нее не было ни одежды, ни обуви, и мама решила не пускать ее в школу. Однако, соседка, учительница, у которой дочь тоже шла в первый класс, забрала Лилю с собой в школу.

Возвратившись в Алма-Ату, я узнала, что институт реэвакуируется в Москву, а корейских студентов туда не брали и оставляли на произвол судьбы. Все вещи института и студентов были уже упакованы, а мои сданы в какую-то камеру хранения заботами моей землячки и подруги Настеньки. Я забрала документы и подала их в Ленинградский Учетно-экономический институт (ЛУЭИ), который еще оставался в Алма-Ате. В этот институт уже перешли многие из студентов, которых не взяли в Москву, а некоторые, особенно жители Алма-Аты, сами не пожелали ехать. Кое-кто из студентов еще раньше по каким-то причинам перешел в этот институт, в том числе и мой будущий муж Саша Югай, и еще один однокурсник Борис Котик.

Когда я впервые пришла на занятия в ЛУЭИ, Котик решил представить меня своим однокашникам не совсем обычным способом. В институте было два факультета: кредитный и учетный. Многие дисциплины были одинаковы, и лекции шли одним потоком. У кредитников была отличница, сталинская стипендиатка Елена Антипова. Так вот, этот Котик перед началом занятий громогласно объявил: «Лена Антипова – отличница ЛУЭИ, а Таня Осенмук – отличница МИСКТ». Он как-бы объединил нас с Леной, положил начало нашей дружбе, которая длилась всю нашу жизнь до самой смерти Лены. Она стала крестной матерью нашего первенца Юры, и была вместе со своим мужем Василием Луканиным самым близким другом нашей семьи. Муж ее был москвичом, и Лена в 1958 г. переехала в Москву.

Лена умерла 24 марта 1980 года. Я и еще две подруги из Алма-Аты и Киева съехались, чтобы похоронить Лену. У нее не было детей и близких родственников, только двоюродная сестра из Калининградской области и двоюродный брат из Симферополя. Самыми близкими оказались мы с Юрой и эти две подруги.

С будущим мужем Сашей Югаем мы учились вместе сначала в МИСКТ, потом в ЛУЭИ, но сблизились только в 1945 году, и 29 мая зарегистрировались, хотя настоящим днем нашей женитьбы было 9 мая. Мы жили в одном общежитии в разных комнатах.

Саша родился 27 августа 1924 года (по паспорту 1925 г.) в Хабаровской области. Отца Саши звали Ню Гендык. Фамилия Саши – Югай. Это русская интерпретация корейских фамилий Ю, Ню, Лю. Когда отец Саши попал в Россию, я не знаю, но во время гражданской войны он сражался в партизанских отрядах, а после работал на лесозаготовках, где и погиб под свалившимся на него деревом. Из его родственников Саша помнил лишь одного племянника отца, который жил тогда в Хабаровске. К нему после гибели отца отправила Сашу мать, т.к. не в состоянии была содержать семью. С ней оставались еще один сын и три дочери. Самую младшую дочь мать отдала на воспитание одной бездетной семье, которая ее удочерила. По иронии судьбы эта девочка оказалась совершенной копией матери. Она с мужем как-то приезжала к нам из Находки, и мы боялись, что не узнаем ее, ведь Саша видел ее в последний раз в трехлетнем возрасте. Волнения были напрасны, Саша сразу узнал ее по поразительному сходству с матерью.

Жизнь Саши у родственника была безрадостной, т.к. жил он, чуть ли не в положении слуги, нянчил его детей, выполнял разные домашние работы. Жил впроголодь, так что даже пробовал вместе с такими же мальчишками лазать по чужим сумкам и карманам.

В 1937 г. семья Саши была депортирована в Узбекистан. Потом мать, выйдя вторично замуж, переехала в Уш-Тобе в Казахстан, где родила еще одного сына. А муж вскоре скончался от тропической малярии. Старшая сестра Валя вышла замуж в Узбекистане и жила в колхозе вблизи Ташкента, а с матерью оставались Саша, сестра Поля и два брата. В 1948 г. трагически погиб 16-летний брат, который в то время жил у сестры в колхозе. Когда начались выборы в Верховный Совет СССР, активисты колхоза решили организовать рано утром факельное шествие и поручили зажечь и нести факелы 15-16-летним мальчишкам. Ребята собрались чуть свет около клуба, взяли канистру бензина, чтобы пропитать им факелы. Погода была пасмурная, факелы не разгорались, и тогда они решили плеснуть бензин на уже зажженные факелы. Канистра была в руках брата Саши, она взорвалась в руках у парня и охватила его огнем. Взрослых поблизости не было, а ребята от испуга разбежались, и парень почти заживо сгорел. Все попытки спасти его в больнице в Ташкенте ни к чему не привели, он умер в страшных муках.

Старшая сестра в конце 40-х годов уехала с семьей в Южный Сахалин и там, в начале 50-х годов умерла от неудачного аборта.

В 1956 г. в Уш-Тобе скончалась мать Саши от угара, и нам пришлось забрать к себе оставшихся одних сестру и брата. Сестра Поля жила с нами до 1961 г. Потом она получила отдельную комнату от СЦК, где работала с момента приезда к нам, где жила со своими сыновьями Виктором и Алексеем. Умерла она уже, будучи на пенсии.

Брат Ли Нардик, живя у нас, окончил школу, потом поступил в институт заочно, а затем в году 1963 или 1964 уехал в Киев, где окончил институт, женился и осел там навсегда.

Мать Саши была самой старшей в семье. Кроме нее были брат и сестра, и еще один брат, побочный сын ее отца. Ее мать забрала этого ребенка к себе, выкормила и вырастила наравне со своими детьми. Хорошо я знаю старшего дядю Саши – Юрия. Я знакома почти со всеми его детьми, а их у него: 6 сыновей и 2 дочери. С двумя старшими – Трофимом и Михаилом мы были очень близки, т. к. они в 50-х годах оказались в Восточном Казахстане, даже некоторое время жили у нас. Трофим сейчас живет в Ташкенте с женой и сыном от первого брака, а Михаил с двумя сыновьями и дочерью живет здесь, в Усть-Каменогорске, и мы поддерживаем с ним тесную связь. Все его дети уже взрослые, живут своими семьями. Отец Михаила умер, а мать с двумя дочерьми живет в Караганде.

Саша приехал в институт из Уш-Тобе со справкой об окончании средней школы. Аттестата у него не было, он сказал, что его у него выкрали, а фактически он закончил только 8 классов. Шла война, всякое случалось в это время, и его справке поверили и приняли, благо принимали без вступительных экзаменов. Недостаток знаний, конечно, сказался на успеваемости, особенно в точных науках. Поэтому он не одолел высшей математики, хотя трижды ходил ее сдавать. В конце концов, он ушел из МИСКТ, подделал в зачетке оценку по высшей математике за 1 курс и перешел в другой институт в Алма-Ате – Ленинградский учетно-экономический. Хорошо, что на следующих курсах точные науки уже не изучались, а с остальными предметами он справился, т.к. обладал неплохой памятью и очень большим желанием получить высшее образование. А с 3 курса я тоже училась в ЛУЭИ.

Почти до самого окончания института мы оба работали. Я работала сначала в библиотеке института на полставки, потом меня перевели лаборанткой на кафедру политэкономии. Саша же устроился электромонтером в городской электросети и обслуживал один из участков города.

Многое можно вспомнить о студенческих годах. Именно в эти годы сложилось наше мировоззрение, вера в себя и в наше будущее. На последнем курсе мы с Саше создали семью, которая просуществовала почти 33 года.

В 1946 г., окончив институт и получив направление на работу в г. Сталинабад (теперь Душанбе), мы навестили моих родных и уехали на работу, забрав с собой второго моего брата для поступления в техникум.

В Сталинабад мы приехали 31 августа 1946 г. Нас ждали, но не было еще окончательного решения, где нас использовать, т.к. сюда направили еще троих наших выпускников. Целую неделю мы жили в кабинете управляющего Республиканской конторой Госбанка, который в это время находился в отпуске. Нас с Сашей оставили в Сталинабаде, а остальных отправили в районные отделения Госбанка.

Мы получили квартиру – комнату площадью около 8 квадратных метров в доме барачного типа. В ней поместились 2 односпальные кровати на расстоянии 50-60 см друг от друга и небольшой квадратный столик. Для обогрева комнат предназначались печи, отапливаемые из общего коридора. Не было печки или плиты, на чем было бы можно готовить пищу. Муж с братом присмотрели на стройках кирпичи и какие-то блоки и под покровом ночи приволокли их в нашу комнату. Я слепила некоторое подобие плиты с одной большой дыркой, т. к. самой плиты не было и негде было ее взять. Из глины и песка я вылепила круг диаметром 25-30 см, на который мы ставили 8-ми литровую кастрюлю (другой мы не нашли в магазинах), и в ней один раз в день варили какую-нибудь еду, чаще всего кашу. Нам выписали 300 кг каменного угля, который мы хранили под столом. А разжигать печь умела только я, т.к. надо было зажечь уголь, истратив только одно полешко длиною в 30 см и толщиною около 5 см. Дрова мы покупали на рынке по 10 рублей за кучку из 7 полешек, т.е. кучки хватало ровно на неделю. Больше на дрова мы не могли тратить, т.к. нашей зарплаты и стипендии брата нам катастрофически не хватало.

Мы получали по карточкам по 500 г хлеба в день. Остальные продукты мы могли купить только на рынке. Обычно мы выкупали хлеб по дороге на работу, а брат – в техникум. В течение дня мы его съедали, а после работы заходили на рынок, покупали полкилограмма какой-нибудь крупы (рис, маш, кукурузную) и варили ужин в своей большой кастрюле. Получалось почти полкастрюли каши, и мы втроем съедали ее за один присест без хлеба, без каких-либо закусок и приправ. Мясо мы никогда не покупали, иногда брали фрукты и овощи.

24 января 1947 г. у меня родился сын Юрий. Вот тогда мы сполна ощутили неустроенность нашего быта. Во-первых, из-за холода в роддоме я простудилась, и у меня начался экссудативный плеврит, но об этом я узнала позже. В комнате нашей температура зимой оказалась резко «континентальной»: стоило затопить печку, в комнате становилось до того жарко, что приходилось открывать дверь. А когда наша печурка остывала, и наступала ночь, все тепло уходило, и в комнате становилось холодно, почти как на улице. Стены дома были тонюсенькие, окна без вторых рам. Дом явно не был рассчитан на минусовые температуры. А зима в том году выдалась для южного города суровая. Снег, выпавши во второй половине января, пролежал целую неделю, ввергнув в ужас жителей города. Они привыкли к тому, что снег не лежал больше нескольких часов, он в тот же день таял. Маленькому ребенку надо было часто менять пеленки, и отцу приходилось согревать их на своем теле, но, несмотря на это наш сын простудился и заболел воспалением легких, когда ему было всего 20 дней. А у нас не было возможности топить печку 2 раза в день, не было денег на покупку топлива.

Мама и сестра, жившие в то время неподалеку от Усть-Каменогорска, настойчиво звали нас сюда. Здесь условия жизни были немного легче, чем в большом столичном городе. Гораздо дешевле были картофель и овощи, подсолнечное масло, молочные продукты. Мы посоветовались, и я написала письмо главному бухгалтеру Казахской Республиканской Конторы Госбанка в Алма-Ату, который в институте читал нам лекции по оперативной технике Госбанка. Он хорошо меня знал, т.к. я быстро постигла банковскую премудрость и иногда помогала ему проводить практические занятия. Он даже предлагал мне остаться в Алма-Ате, но муж возражал против этого. Буквально через 2 недели после моего письма поступила телеграмма, что нас ждут в Усть-Каменогорске, и даже есть квартира, что будут оплачены все расходы по переезду и выплачены подъемные. Мы решились на переезд, но управляющей банком в Сталинабаде не отпускал нас. Он получил нас по распределению, у него мало специалистов с высшим образованием. Но вот он уехал в командировку, и мы обратились к его заместителю, очень симпатичному таджику. Он понял нас и дал разрешение на перевод в Усть-Каменогорск. 20 марта, оставив в Сталинабаде моего брата, мы уехали. По пути заехали к Сашиной сестре, навестили его тетку в Ташкенте и 7 апреля 1947 г. приехали в Усть-Каменогорск. О наших мытарствах можно много написать. Ехали очень долго на поезде, прозванном 500-веселым. У него не было точного расписания, он мог надолго останавливаться где угодно. По пути мы стирали пеленки в тамбуре в тазике, очень кстати захваченном в дорогу. А в Рубцовске застряли на 3 дня, проведя их с 2,5-месячным ребенком на полу вокзала. Но все когда-нибудь кончается, и 7 апреля пришел конец пути.

Явившись прямо с вокзала в Госбанк, мы узнали, что нас действительно ждали, нам показали квартиру – комнату в доме барачного типа по улице Пионерской. Комната была довольно просторной, светлой и теплой. Мы забросили туда свои вещи и поехали к моим родным в Асу-Булак. Мама с младшими детьми жила на частной квартире, а сестра Аня – в семье брата мужа, который еще учился в институте.

Погостив у мамы, Саша числа 20 апреля вернулся в Усть-Каменогорск и приступил к работе, а я прожила в Асу-Булаке до 20 июня. Юру устроили в ясли, мы окунулись в работу. В те времена было модно задерживаться на работе каждый день чуть ли не до полуночи. Я забирала ребенка из яслей, ставила или сажала его в перевернутую табуретку и продолжала работать.

13 июня 1949 года у нас родился еще один сын Анатолий. Для него нам пришлось нанимать няню, т.к. он, пробыв 1 день в яслях, заболел с температурой в 40 градусов, и больше мы его в ясли не понесли. Юру тоже оставили дома.

Осенью того же года к нам приехала мать Саши с дочерью и сыном. Мать оказалась очень властной женщиной, привыкшей быть главной в семье, поэтому жить у нас ей было очень трудно. Она начала упрекать сына, что он не самостоятельный мужчина, всегда и везде ходит вместе со мной, советуется со мной. Ее муж никогда не докладывал, куда и зачем он идет. Она начала закатывать сыну сцены. Мне она, правда, ничего не говорила, но я чувствовала ее враждебность, желание развести нас. Мне это надоело, и я сказала им, что будет лучше, если я с детьми уйду от них. Я даже начала подыскивать квартиру. Саша понял, что он может потерять семью, и принял решение отправить мать обратно в Уш-Тобе. Быстро распродав вещи, которые мы с большим трудом приобрели, купил билеты и посадил мать с сестрой и братом в поезд. Я была на работе, когда он отправлял мать. Трудно было поверить, что мой муж совершил такой поступок во имя своей семьи. Он любил мать, и был воспитан ею в патриархальном духе. Он и характером был в нее. Поэтому они с матерью не ужились. Нам пришлось срочно искать няню.

В 1951 г. Саша ушел из банка на свинцовый завод, ушел по призыву горкома партии рядовым рабочим, однако, дирекция завода назначила его начальником финансового отдела, а вскоре после объединения цинкового и свинцового заводов в свинцово-цинковый комбинат, он до конца своих дней возглавлял финансовый отдел комбината. В марте 1953 г. мы получили квартиру в одном из новых домов, которые комбинат начал интенсивно строить в районе так называемого квартала «Б». Теперь это большой Ульбинский район Усть-Каменогорска на правом берегу Ульбы и Иртыша, а в то время он считался городком металлургов, довольно далеко расположенным от центра города.

Мне вначале приходилось добираться до работы пешком, т.к. городской транспорт туда не ходил. При очень быстрой ходьбе я тратила на дорогу 45 минут. Детей первое время оставляли дома одних, а потом Саша устроил их в детский сад на Стройплощадку, недалеко от комбината и водил их туда сначала пешком, а потом на велосипеде. У меня есть несколько любительских фотографий, на которых рукой Юры сделаны надписи «На памить мами и папи от децкого сада, там были ваши сыновья».

Читать Юра научился в пять лет от мальчика, жившего в одном доме с нами на ул. Пионерской. Тот был старше Юры на год, и шутя, научил его читать. А писать никто его до школы не учил. Он как-то сам научился писать, причем сразу прописными буквами.

Когда Юра пошел в школу, Толю перевели в детсад, находившийся напротив школы №12, где Юра учился в 1-м классе. Я уходила на работу чуть свет, Саша тоже пешком ходил на работу, поэтому Юре поручалось отводить по пути Толю в детсад. Толя же очень не любил ходить в детсад. Много позднее, когда уже Толя учился в школе, Юра рассказал нам, каких усилий стоило ему дотащить брата до детсада. По пути Толя цеплялся за каждый столбик или колышек (деревьев еще не было), и Юра иногда опаздывал в школу, пока удавалось ему дотащить брата до детсада. А иногда ему приходилось бросать Толю на полпути, а тот возвращался в свой двор и там бегал до возвращения Юры из школы. Ключ-то от квартиры был у Юры.

Вскоре вблизи нашего дома построили самую большую школу в Усть-Каменогорске. Это единственная пятиэтажная школа по улице Образцовой – школа № 29. В эту школу торжественно перевели целиком из школы № 12 второй класс, в котором учился Юра. В эту же школу пошел учиться Толя.

В 1956 г. умерла свекровь, и нам пришлось забрать к себе сестру и брата Саши. Сестре было уже 29 лет, а брату шел 18-й год. Сестру Саша устроил на работу на свинцово-цинковый комбинат швеей в хозяйственный цех, где она и проработала до выхода на пенсию. Брат же окончив школу, метался, то на работу устраивался, то поступал в институт в Томске, наконец, уехал в Киев, где и остался.

Дети мои всегда учились хорошо. Юра окончил школу с золотой медалью, получил диплом с отличием в институте. У Толи в аттестате было всего 2 четверки, отлично защитил дипломную работу.

В 1963 г. я вместе с детьми и женой брата Майей поехали по туристическим путевкам на турбазы в окрестности Алма-Аты. Мы с Майей отправились на турбазу «Горельник», а Юра с Толей в детскую турбазу «Эдельвейс».

Отдыхали мы очень активно, но там произошло в это время событие, потрясшее всю страну. Случилась страшная трагедия, выплеснулось красивейшее озеро Иссык недалеко от Алма-Аты, селевой поток унес не одну тысячу жизней, т.к. это случилось летом, в июне, в воскресный день, когда многие жители и гости города выехали на отдых на это озеро. Мы с Майей по программе тоже должны были в это воскресенье поехать на озеро Иссык, а затем отправиться в 6-тидневный поход через большой Талгарский перевал в Солнечную долину. Однако, накануне на нашей турбазе произошло «ЧП». В камеру хранения проникли воры – 16 летние мальчишки и забрали из некоторых чемоданов и рюкзаков вещи и деньги. Залезали и в мой чемодан, но денег почему-то не нашли, а мои вещи не удостоились их внимания. Начальник базы распорядился всем туристам проверить свои вещи и определить потери, а поездку на Иссык перенес на другой день после нашего возвращения из длительного похода. Наша группа спокойно сходила в Солнечную долину, провела там чудесно время среди дикой природы, вынесла незабываемые впечатления. Когда мы были на вершине Талгарского перевала высотой 3640 метров над уровнем моря, сквозь нас шли облака, и наша одежда вмиг сделалась мокрой от капелек влаги, из которых состояло облако. На обратном пути нас встретил начальник турбазы и сообщил о трагедии озера Иссык, и поздравил нас с тем, что мы счастливо избежали участи многих людей, пострадавших от селя. Мы тогда не представляли размеров трагедии и почти спокойно встретили это сообщение. А вот, когда спустились в Алма-Ату, нам рассказали, что больницы переполнены пострадавшими, а морги погибшими, что о многих еще нет никаких известий. Весть эта моментально разнеслась по всей стране, а мои муж и брат сходили здесь с ума, не имея от нас известий. Саша уже думал, что потерял всю семью и обещал оторвать мне голову, если я вернусь невредимой. Он еле успокоился, увидев нас живыми.

В 1964 году я впервые поехала в отпуск в Москву, где с 1956 г. жил мой младший брат Сеня (Марк). Мы поехали с мамой на поезде. Я боялась, что мама не сможет летать самолетом, ведь ей уже было 70 лет. В дороге мама простудилась и сильно заболела, я еле довезла ее до Москвы. Обратно мы уже летели самолетом, и мама прекрасно себя чувствовала. С тех пор еще 10 лет и в Москву и в Алма-Ату мама летала на самолетах.

Я без труда нашла в Москве квартиру моей подруги Лены, познакомилась с ее мужем, и с тех пор я каждый приезд навещала их и ночевала у них, т.к. у брата была маленькая квартира – одна комната в трехкомнатной секции. Семья жила сначала втроем, а потом вчетвером в 16 квадратных метрах. В 1968 г. брат получил отдельную 2-х комнатную квартиру на 14-м этаже по улице Зацепа и до сих пор живет там на самом верхнем этаже дома.

В 1965 г. Юра окончил школу и решил поступать в институт в Москве. Мы поехали вместе. Я оставила Юру у Лены и вернулась домой. Но Юра не поступил, ему не хватило 1 балла. С московскими оценками он поступил здесь в стоительно-дорожный институт, а потом перевелся в Алма-Атинский политехнический, который с отличием окончил в 1971 году.

Толя окончил школу в 1966 г., проучившись 10 лет. 11-й класс в том году отменили. В 1972 году он окончил Усть-Каменогорский строительно-дорожный институт, и на 2 года был призван в армию. Годом раньше он женился, и его жена Татьяна жила с нами.

Мы с 1956 г. жили в трехкомнатной квартире по проспекту Ленина, рядом с дворцом металлургов. У нас была очень большая семья: нас четверо, сестра и брат Саши, и моя младшая сестра, учившаяся в пединституте. В это время Хрущев, бывший в то время Генеральным секретарем ЦК КПСС, бросил клич на индивидуальное жилищное строительство. Муж поддался на призыв Хрущева и решил построить дом. Комбинат оказывал помощь, выделял стройматериалы, банк выдал кредит. Начали мы строительство в 1958 г., а закончили в 1961 г. Хотели было продать незаконченный дом, т.к. Саша в это время заболел туберкулезом легких, и продолжать строительство было очень трудно. А заработал туберкулез в поездках на рыбалку. Он был страстным рыбаком. Зимой он с товарищами ездил на подледный лов в верховья Иртыша, на озеро Зайсан. Рыбы привозил много, но мы ее в основном раздавали родственникам и друзьям. Каждую весну на 9 мая они ездили на сорожку и привозили ее очень много. Мы ее вялили на чердаке, а потом приглашали друзей и устраивали пир. Сорожка получалась замечательная, она светилась насквозь янтарным цветом. Я обладала секретом приготовления такой сорожки. Друзья приходили с пивом, наваливали на стол сорожку, и каждый чистил и складывал около себя горы рыбы, ни о каких тарелка не было речи. Все сопели, поглощали рыбу, запивая ее пивом. Особенно хороша была икра, которая хрустела, наполняя рот чудесным ароматом, Друзья до сих пор вспоминают наши пирушки вокруг сорожки.

Почти все отпуска мой муж проводил на рыбалке. Они с друзьями ездили на Черный Иртыш, на Кальжир и на озера Зайсан и Маркаколь, а однажды даже до полуострова Ямал добрались. Правда, оттуда они ничего не привезли, только десяток хариусов, зато в наших краях ловили прекрасную рыбу: нельму, тайменя, стерлядь, ускуча. Щуку и налима за рыбу не считали.

Как-то с Сашей произошел курьезный случай. Они с товарищем забрались в приграничный район, получив пропуска. В это время какой-то китаец нарушил границу, и пограничники, прочесывая территорию, наткнулись на наших рыбаков и задержали Сашу как шпиона. Его товарищу пришлось с погранзаставы звонить на СЦК, и только после подтверждения, что муж является работником комбината, его отпустили.

Однажды весной после ледохода компания рыбаков отправилась на Убу. Переплывая реку на лодке, Саша уронил в воду ружье и, потянувшись за ним, свалился в ледяную воду. Его благополучно вытащили, но купанье не прошло даром: у него начал развиваться туберкулез легких. Сначала он не придавал значения недомоганию, но когда по ночам он стал сильно потеть, я встревожилась и чуть ли не силком заставила обратиться к врачу. Не напрасной была моя тревога, у него обнаружили туберкулез в открытой форме, на правом легком была каверна. Он очень похудел и страдал от приступов удушья. Три года подряд он ездил на курорты, но болезнь не отступала. Тогда в 1959 г. его направили в Крым в санаторий Симеиз, где ему сделали операцию. В ходе операции у него обнаружили еще одну каверну, прилегавшую к сердцу, и поэтому не увиденную при рентгеноскопии. Ему удалили третью часть легкого, отломили от 4-х ребер куски сантиметров по семь и соединили концы. Такая операция на легких – торакопластика с частичной резекцией легкого была проведена впервые, а хирург на ней защитил докторскую диссертацию. Он водил к мужу больных, демонстрируя успешную операцию и агитируя их согласиться на нее. Саша пролежал в этом санатории ровно шесть месяцев, но от туберкулеза избавился. Доктор долго наблюдал за ним, переписывался, наблюдая ход лечения, а через два года его сняли с учета.

Саша увлекался спиннингом, и был специалистом по этому виду ловли рыбы. В 1960 г. в Усть-Каменогорске проводились соревнования по спиннингу, и Саша занял первое место в области. У меня хранятся 4 грамоты, полученные им на этих соревнованиях: 1-е место по дальности заброса спиннинга, 1-е место по точности заброса, 3-е место по количеству выловленной рыбы за час и общее первое место на соревнованиях. Его знали многие любители спиннингового спорта и часто советовались с ним по этим делам.

В 1967 г. меня пригласили на Титаномагниевый комбинат на должность начальника финансового отдела. Я в это время работала в Госбанке начальником кредитного отдела городского управления и знала состояние дел на всех предприятиях города, и руководители предприятий знали меня. На комбинате, только что вошедшем в строй действующих, нужны были опытные кадры, тем более, что в это время в стране проводилась экономическая реформа.

Я подала заявление и ровно через 2 недели по существующему законодательству ушла из банка. Это случилось 16 марта 1967 г. Я пришла на комбинат, директор подписал мое заявление о приеме на работу и приказ о назначении меня начальником финансового отдела, но мне банк не выдал трудовую книжку, более того поднял большой скандал и пожаловался в обком партии. Меня не снимали с партийного учета в банке, а директору комбината предлагали уволить меня. К чести директора он не выдал меня, сказав, что он сам меня пригласил, поэтому увольнять не собирается. Я пошла на прием к первому секретарю обкома, который посоветовал вернуться в банк и упрашивать свою партийную организацию отпустить меня. Тогда я написала письмо на имя первого секретаря Компартии Казахстана, в котором объяснила, что меня пригласили на молодое предприятие как опытного специалиста, чтобы скорее и без ошибок внедрить новую систему хозяйствования. В Госбанке работа возглавляемого мною отдела была поставлена даже очень хорошо, что не раз отмечалось в актах ревизии, которые ежегодно проводились Республиканской конторой.Так что претензий ко мне предъявить не могли. Буквально через две недели из ЦК КПК пришло указание немедленно отпустить меня и прекратить травлю. А Горком партии после этой истории издал постановление, запрещающее руководителям предприятий приглашать на работу специалистов из банка. Только в июне мне выдали трудовую книжку и сняли с партийного учета.

Нас с Сашей окрестили в Министерстве цветной металлургии Казахстана «финансовой семьей», т.к. мы возглавляли финансовые отделы двух крупнейших предприятий цветной металлургии не только Казахстана, но и всего Советского Союза. Свинцово-цинковый комбинат назывался флагманом цветной металлургии страны, а только что построенный Титаномагниевый был одним из трех имеющихся комбинатов титаномагниевой промышленности, причем оснащенным самой передовой технологией. Нас считали и самыми опытными и надежными финансистами министерства. Меня часто вызывали в министерство для оказания помощи в составлении годовых отчетов и проектов финансовых планов на предстоящий год.

Сыновья наши, окончив институты, стали совсем взрослыми и самостоятельными людьми. Юра остался работать в своем институте в Алма-Ате, а Толя, отслужив 2 года в армии, вернулся в родной город.

Саша любил своих сыновей, но по-разному. В Юре он вообще души не чаял. Я решила, что это потому, что он дорого ему достался. Ведь ему приходилось на себе греть пеленки в Сталинабаде, носить в ясли в Усть-Каменогорске и сидеть с ним вечерами, когда я подолгу задерживалась на работе. По характеру Юра был спокойным, покладистым ребенком и не требовал большого внимания к себе. Он мог часами сидеть с книгами, даже прятался от нас в шкаф или под кровать, чтобы не мешали ему во втором классе читать «Тихий Дон» или «Анну Каренину». Мне кажется, от этого у него стало падать зрение.

Толя оказался совсем другого склада. Он рос очень живым, подвижным ребенком, так что моя мама прозвала его «Читой», до того он был непоседой. Ему уже не пришлось ходить в ясли, он рос с нянями. Характером он был в отца. Может быть, поэтому они не очень дружили. Саша как-то говорил, что никогда не возьмет на руки маленького внука, тем более, если это будет Толин ребенок. Андрей родился, когда Толя служил в армии. Я думала, что дед и вправду не будет любить внука. Не тут-то было! Он вскакивал и бежал к кроватке внука, едва тот издавал писк, ругал нас с невесткой, что плохо смотрим за ребенком. Если внук плакал во время нашей трапезы, дед хватал его на руки вместе со всей его постелью, сажал к себе на колени и в таком состоянии продолжал есть. Я напоминала ему, что он обещал никогда не брать на руки внуков, так он говорил Андрею: «Не верь бабке, она наговаривает на меня, я никогда так не говорил». Когда мы купали внука, он торжественно стоял рядом с кувшином чистой воды, чтобы полить на ребенка после купанья. Это доставляло ему истинное удовольствие. Как он любил этого своего первого внука! Из командировок привозил из Москвы не только то, что мы заказывали, но и многое другое, причем все оказывалось нужным ребенку и, главное, было впору, чего никогда не случалось с его покупками для своих сыновей. Возвращался из командировок с массой фруктов для внука и ничего другого для дома не привозил.

Второй внук родился в 1977 г., когда муж уже был болен, и ему не приходилось ухаживать за внуком, тем более, что его отец был дома и все заботы о ребенке взял на себя. Он только что не родил его, а все остальное делал сам: стирал пеленки, бегал на молочную кухню, т.к. у матери не было молока, кормил и убаюкивал сына. Сын с отцом до сих пор очень привязаны друг к другу. Антон почти ежедневно бегает к нему, хотя у отца теперь другая семья.

В 1974 г. Министерство цветной металлургии предложило нам поехать поработать в Монголию в только что организованное совместное объединение «Монголсовцветмет». Мужу предложили место старшего экономиста-финансиста в составе бухгалтерии, а мне – старшего юрисконсульта-претензиониста. Заключив договор на два года, в августе 1974 г. мы прибыли в столицу Монголии Улан-Батор. Условия работы были неплохие, и можно было остаться еще на 4 года, но мы очень скучали по Родине, по дому, по нашему маленькому внуку. Мы понравились монголам, а особенно генеральному директору объединения Лунину Николаю Михайловичу. Он очень привязался ко мне, так как я многое умела и выполняла в основном не свою работу по должности (ее было немного), а много других функций: вела зарплату в плановом отделе, помогала калькулировать себестоимость, занималась амортизационными отчислениями, печатала материалы на пишущей машинке, считала «вслепую» на счетных машинах, чему немало удивлялись мои коллеги. Ведь в те времена электронные счетные машины только-только начали внедрять на предприятиях, и многим было в диковинку, что я считаю, не глядя на клавиши.

Генеральный директор уговаривал меня остаться до самого последнего момента. Уже перед самой поездкой на вокзал он просил сдать билеты и еще поработать в Монголии. Он знал, что решение принимаю я, но я не могла согласиться с ним. Уж очень не по душе была мне чужбина, и никакие материальные выгоды нам не были нужны.

В 1976 г. мы возвратились домой. По пути в Москве мы женили Юру на сестре подруги жены моего брата Наташе Платоновой. Можно сказать, что эту свадьбу мы устроили, чуть ли не насильно. Юра с Наташей были еще очень мало знакомы, но оба уже имели возраст по 30 лет, и откладывать создание семьи было уже некуда. Особенно торопил Юру с женитьбой отец, видно чувствовал, что жить ему осталось недолго. Мы приехали в Москву 16 августа 1976 г., а 18-го состоялась свадьба Юры и Наташи. Ее сестра с мужем заблаговременно до нашего приезда из Монголии все подготовили, подобрали место для свадебного торжества и назначили день.

Когда мы собрались ехать в Красногорск, где жила Наташа, для регистрации брака в ЗАГСе, с нами случился курьез. Мы были в квартире Наташиной сестры, когда прибыли заказанные такси. Юра, Наташа, мы с Сашей и отец Наташи, спускаясь вниз, застряли в лифте. Сестра Наташи с мужем и Анна (жена моего брата) сели во второй лифт, и не найдя нас внизу, забегали в поисках лифтерши и механика. В конце концов, нас вызволили из лифта, и мы еле успели к назначенному сроку.

Свадебный обед состоялся в самом центре Москвы в ресторане «Метрополь». Там на втором этаже было несколько небольших залов, предназначенных для таких торжеств.

Сразу после свадьбы мы уехали в Усть-Каменогорск. Наташа с Юрой провели некоторое время на базе отдыха на Бухтарме вместе с Толей и его женой Татьяной. Потом Юра увез Наташу в Алма-Ату, где он работал, а оттуда отправил Наташу в Москву, так как ее отпуск тоже заканчивался.

Мы дали Наташе при отъезде 3000 рублей для первого взноса в жилищно-строительный кооператив. Она стояла на очереди на однокомнатную квартиру, но в связи со вступлением в брак, записали на двухкомнатную. А когда половина дома оказалась готовой к заселению, очередники не захотели получать трехкомнатные квартиры на первом этаже. Свободные квартиры предложили другим членам кооператива, и Наташа с Юрой получили трехкомнатную квартиру, которой были очень довольны. Ведь до этого они втроем жили в одной комнатке коммунальной квартиры. Теперь же и эта квартира им мала. Галя, родившаяся 20 ноября 1977 г. и Коля – 10 июля 1983 г. теперь выросли, и родителям пришлось отдать детям по комнате, а самим переселиться в гостиную. Семья у Юры очень дружная. Мои московские родственники называют эту семью идеальной. Все любят друг друга, помогают и стараются все делать сообща.

У Толи сложилось все по-другому. Женившись, еще будучи студентом, по большой любви, они с Таней не смогли сохранить ее, и на 15-м году жизни эта семья распалась. Для меня это было трагедией, ведь у них было двое детей, причем младший Антон обожал отца не в пример старшему, которого мать и бабушка (мать Тани) настроили против отца. Андрею шел 13-й год, и он был зол на отца, который строго наказывал его за различные проделки, на которые был горазд. Теперь, по прошествии многих лет, Андрей понял, что отец наказывал его справедливо, хотя и излишне строго. Сейчас у них нормальные отношения, они общаются и советуются друг с другом, помогают. Антон же все годы с момента разрыва родителей бегал к отцу, дружил с сыном его второй жены Ирины, а она очень хорошо относится к пасынку. Много лет бедному мальчику приходилось скрывать свои визиты к отцу от матери, т.к. она строго-настрого запретила детям навещать отца. И напрасно. Это наносило излишние травмы ребенку, который очень любил своих родителей, но приходилось лгать матери.

Вторая семья у Толи хорошая. Ирина хорошая хозяйка, заботится о муже, чего он был лишен в первом браке. Там всеми домашними делами он занимался сам, сам воспитывал детей, готовил еду, стирал белье. Когда он захотел переложить некоторые обязанности на жену, тогда начались неурядицы в семье, вынудившие его оставить семью. Толя нашел общий язык со своим пасынком Мишей, они подружились, и Миша даже больше слушался Толю, чем Иру. И хотя Миша зовет отчима дядей Толей, относится к нему, как к родному. Очень жаль, что у Иры случился выкидыш, и она не смогла родить ребенка, которого они с Толей очень хотели. И мне бы было не так одиноко, имея внучку здесь.

По возвращении из Монголии на Сашу навалились разные болезни. У него была гипертония, потом обнаружили сахарный диабет, а в 1978 г. еще и камни в мочеточнике. Как он страдал от этой болезни, чуть ли не на стену лез от страшных болей. Его хотели оперировать, но врачам удалось «размыть» эти камни и вывести их наружу с мочой. Саша собирал эти камушки, и как-то показал мне целую горсть ярко-желтых довольно крупных песчинок. Сахарный диабет обнаружили у него случайно. У него что-то случилось с левой ногой. Он иногда ее не чувствовал, когда наступал на нее и даже несколько раз упал. Врачи решили, что это отложение солей и рекомендовали ему радоновые ванны. Его отправили на курорт «Рахмановские ключи» для лечения опорно-двигательных органов. Это было зимой 1977 г. А весной его направили в заводской профилакторий, и там, сделав анализ крови, установили, что он болен сахарным диабетом. Саша упал духом. Ведь он на «Рахмановских ключах» принимал радоновые ванны, противопоказанные при сахарном диабете. Он теперь не мог ходить на работу пешком, хотя в течение 25 лет не пользовался никаким транспортом. Он слегка волочил левую ногу, ступал на нее неуверенно и боялся упасть по пути на работу. Мое предложение обзавестись тростью он с гневом отверг и ездил на работу автобусом или трамваем.

В августе 1978 г. он поехал на курорт в Сочи. По пути он заехал в Москву к Юре, хотел увидеть внучку, но Наташа в это время гостила у матери в Пскове. Отец Наташи тоже не видел внучку, он умер за два дня до ее рождения. Договорились, что к окончанию срока путевки отца Наташа вернется в Москву. Но судьбе было угодно, чтобы Саша тоже не увидел внучку. Ему не дали обратный билет через Москву, т.к. было лето, и аэропорты Москвы были перегружены.

Саша был очень угнетен своими болезнями. А тут еще на работе из-за сбоев в производстве начались неурядицы с выполнением плана реализации, по которому в то время оценивалась деятельность предприятия, и за который отвечал финансовый отдел. Руководство комбината, естественно, требовало от начальника финансового отдела выполнения плана реализация, хотя для этого надо было сначала выпустить продукцию и отгрузить ее потребителям. Саша был в конце цепочки деятельности предприятия, и ему приходилось иногда принимать неординарные решения для выполнения плана реализации. Несколько раз он специально летал к покупателям продукции для досрочного получения платежей, увозил им разные подарки, особенно часто возил наш алтайский мед, имевший славу по всему Союзу. И все равно не всегда удавалось добиваться нужных результатов. Саше стало казаться, что директор необоснованно придирается к нему, потому что он болен. Я предложила ему отказаться от должности начальника отдела, попросить директора назначить начальником человека помоложе и здорового, а самому стать заместителем и до ухода на пенсию обучить начальника отдела всем премудростям работы финансового отдела. Ведь за 28 лет работы на этой должности он в совершенстве знал работу финансового отдела. Он почти согласился со мной. Летом 1979 г. уходила на пенсию его заместитель, и тогда можно было предложить директору такое решение.

Саша очень страдал оттого, что ему теперь нельзя, как прежде, проводить отпуска с друзьями на рыбалке или охоте, жить активной жизнью. Однажды он в минуту отчаяния сказал мне, не лучше ли покончить все разом? Я уговаривала его, что неразумно так воспринимать свои болезни, что многие годами живут прикованные к постели, а он еще на своих ногах и нормально трудится. Сама же я не на шутку перепугалась, стала следить за ним, когда он надолго задерживался в гараже или долго не возвращался с работы. А болезнь тем временем стала заметно прогрессировать. У него плохо стала действовать правая рука, и в банке стали браковать его подпись на документах. Он стал испытывать затруднения с речью, некоторые слова не мог сразу выговорить. А однажды на работе он на какое-то время отключился и не мог понять, что с ним. Работники отдела уверяли его, что ничего не случилось, хотя видели, что случай был необычным. Но он понял, что это предупреждение о возможности паралича, он боялся оказаться беспомощным и стать обузой для меня. Так он мне говорил. И однажды, видимо, после нелицеприятного разговора с руководителями комбината он распрощался с жизнью, застрелившись из охотничьего ружья. Это случилось 26 февраля 1979 г., когда, вернувшись с работы, я обнаружила его на полу. Так в 54 года я стала вдовой и вот уже двадцатый год живу в одиночестве.

Дети живут своими семьями, у них свои интересы и заботы, родственники тоже, и хотя они не забывают обо мне, и у меня достаточно хороших друзей, одиночество мой постоянный спутник в моей теперешней жизни. Особенно я ощущаю это долгими зимними вечерами, когда и телевизор включен, а компании он мне составить не может.

Я по натуре свой оптимист, не умею долго сидеть дома одна и предаваться грусти. Мои коллеги по работе запомнили меня радостной, общительной, энергичной, до всего мне было дело, и многие обращались ко мне за помощью, считая меня справедливой и небезразличной к чужим бедам и неприятностям. Я не боялась обратиться к начальству, добиваясь справедливости, и к моему мнению прислушивались. Поэтому, наверное, меня вечно выбирали куда-нибудь, то в партийные органы, то в профсоюзные. И находясь на пенсии, я являюсь председателем ревизионной комиссии совета ветеранов Титаномагниевого комбината. Даже в садоводческом обществе меня избрали в ревизионную комиссию.

Проработав в Госбанке ровно 20 лет, я приобрела там хороших друзей, которые и сегодня для меня – самые близкие, почти родные. А вот на ТМК за 23 года я таких друзей не завела. Видимо, сказалась разница в возрасте, (я пришла на комбинат в 42 года) и круге интересов, новых для меня. Хорошие отношения сложились, но настоящая дружба – нет. Многих друзей я потеряла, они уже ушли в мир иной. Когда настанет моя очередь, я не знаю.

Пока были маленькими дети, я все отпуска проводила дома с детьми, иногда ездила с ними на несколько дней к Ане в Асу-Булак, и лишь однажды, в 1960 г. мне удалось съездить в дом отдыха на 12 дней. Но вот начиная с 1963 г., когда я с детьми выбралась по турпутевкам в окрестности Алма-Аты, начались мои регулярные поездки в дальние края. В 1964 г. вместе с мамой я впервые поехала в Москву, где с 1956 г. жил брат Марк, а с 1958 г. – подруга Лена. С тех пор я в Москве бываю почти каждый год, а то и по 2 раза, особенно с тех пор, как там женился и поселился Юра.

Лена очень ждала меня, заблаговременно закупала билеты в театры, если попадал выходной день, то мы ухитрялись сходить на дневное и вечернее представление, даже если театры были в разных концах Москвы. Муж Лены, Василий, не любил театры, и Лене не с кем было ходить, а я с большим удовольствием составляла компанию Лене. Работая на Титаномагниевом комбинате я почта каждый отпуск покупала туристические путевки (у нас уже были свободные деньги, и мы могли позволить себе такие расходы), и совершила путешествия по Черному морю на флагмане Черноморского флота «Адмирал Нахимов», Золотому кольцу России, плавала по Волге от Волгограда до Ульяновска, летала на Дальний Восток (посетила свою родину Владивосток и город моего детства Хабаровск) и Южный Сахалин, в Прибалтику, Киев, Тбилиси, ездила в ГДР и Чехословакию. Последнее мое путешествие было в 1989 г. водным путем от Москвы до Петрозаводска и обратно. Обладая неплохим здоровьем, я только 4 раза побывала на курортах, где лечилась от полиартрита, поразившего мои пальцы.

С января 1990 г. я нахожусь на пенсии. После 65 лет я поменяла профессию и занялась сельским хозяйством. Имею участок земли в 6 соток и усердно копаюсь в нем, выращивая овощи и немного фруктов. Дачи я не построила, довольствуюсь железнодорожным контейнером, в котором храню сельхозинвентарь. Трудно было одной обрабатывать участок, одно время часть земли я отдавала брату, но с 1995 г. со мной вместе работает моя подруга Лиля Тимофеева, которая овдовела в 1994 г., и тоже нашла утешение в труде на земле. Земля скучать не дает, мы все лето заняты то на посадке, то на прополке и рыхлении, то на поливе растений. Зато и имеем от земли летом – свежие овощи и ягоды, а зимой – разнообразные салаты и варенье, а также морковь, свеклу, лук, чеснок, и не бегаем на рынок.

Я с нетерпением ожидаю окончания сельскохозяйственных работ, т.к. осенью еду в Москву, навестить семью Юры и увезти им дары Земли.

Раньше, до распада Советского Союза, москвичи часто приезжали ко мне, а внуки дождаться не могли окончания учебного года, чтобы приехать ко мне на все лето. Я их на 10-12 дней увозила на Бухтарминское водохранилище, а остальное время они помогали мне на дачном участке, и к началу учебного года я отвозила их в Москву. Теперь же, начиная с 1993 г., внуки ко мне не приезжают, слишком дорого, не по карману сыну отправлять ко мне своих детей. Я теперь сама езжу каждый год на поезде (раньше мы все летали самолетом), т.к. на авиабилеты моей пенсии не хватает.

Юра приезжал ко мне в последний раз в 1994 г. к моему 70-летию. Когда состоится его следующий визит, известно лишь одному Богу. Раньше мы с Юрой регулярно переписывались. Я знала, что раз в неделю я обязательно получу письмо с подробным изложением состояния дел в семье, успехах детей и любых изменениях, которые имели место. Иногда писали внуки и Наташа, и в их письмах я находила общение с ними. Теперь же, когда письма стали приходить через полтора-два месяца, а то и вовсе теряться по пути, от переписки мы отказались. Теперь единственным источником информации остался телефон. Однако, много по телефону не наговоришь, да и тарифы кусаются. Если телефоны нормально работают, то мы раз в неделю обязательно перезваниваемся, быстренько сообщаем друг другу, что все у нас нормально, все здоровы (или не все), и на этом наше общение кончается.

Вот так я и живу. Хочется верить, что наступят когда-нибудь лучшие времена.

Если мои внуки и правнуки прочитают мои записки, они будут иметь представление, кем были и как жили их предки.

1998 г., май

г. Усть-Каменогорск

Т. Осенмук

Источник: Корейцы в Казахстане